Первое «Воспитание чувств»
Шрифт:
Она, что ни день, расточала для него неисчислимые и вечно новые сокровища любви. То вся исходила очаровательной истомой, в которой так и таяло ее сердечко, то предавалась едким душераздирающим сетованиям, полным жизнерадостных скорбей, доводивших ее до неистовства; иногда она жарко кусала его, и белоснежная эмаль ее зубов отпечатывалась на плече возлюбленного, вонзаясь туда с алчной свирепостью, достойной античной богини любви, в то время как податливо мягкая рука с нежной лаской скользила по его коже, пробуждая под ее покровом раскаленные, способные оживить и мертвеца, приливные токи крови, рождая в любовнике несокрушимый напор страсти, под действием которой впору родного отца продать за миг прикосновения милого пальчика; ночью она зажимала себе рот ладонью, чтобы подавить рвущийся крик блаженства, и извивалась в конвульсиях, внезапно разражаясь рыданиями и хохотом и осыпая его хищными
Другой раз она, только что вернувшись после какого-то визита, вошла к нему, не переодевшись: в шляпе с вечно покачивающимся белым пером, в тесных перчатках, туго облегающих кисть, в тоненьких лакированных туфельках и платье, подметавшем тротуар, поднимая вокруг нее щедрую волну теплого воздуха, — и все это она отдала на его милость: он мог, сколько ему заблагорассудится, мять это в объятьях, теребить пальцами, да хоть рвать; она даже причесывалась специально для того, чтобы он вынимал гребень из ее волос и ерошил локоны, долго одевалась, выбирая самые тонкие кружева, самое новое платье, все только затем, чтобы Анри в ослеплении чувств срывал с нее платок, рвал узел зубами и попирал ногами весь этот тщательно подобранный и заранее обреченный туалет, где каждая вещица когда-то любовно приобреталась по случаю, дабы в свой час произвести впечатление.
Когда они последними поднимались по лестнице, он жал ей руку, очутившись меж двух дверей, они целовались, за столом — касались друг друга коленями. Когда в гостиной собиралось общество и мадам Эмилия, декольтированная, в воздушном одеянии, переходила, блюдя роль хозяйки дома, от одного гостя к другому, окруженная почтением пожилых и молчаливыми домогательствами молодых, — как весело билось его сердце при мысли, что это обтянутое тканью плечо ради него обнажится, укрытые от всех взглядов груди, чья потаенная прелесть будет томить кое-кого в ночных грезах, ожидают его губ, ласково полуопущенные глаза для него вспыхивают пламенем, неведомым этим людям, и даже сейчас в присутствии посторонних, прямо у них перед носом — этих двоих объединяют воспоминания и жажда новой близости!
А когда возвращалась ночь и с ней привычный час свидания, они наедине, в полной власти друг друга, пользовались сокрытым от всех счастьем, как два вора, перебирающие награбленное, и Анри бросал:
— Ах, какой гордячкой ты была сегодня! На меня почти и не взглянула.
— И ты в это поверил? — Далее следовал поцелуй.
— Эх, кто бы мог подумать?
— Да, кто может догадаться?
Вот так все разновидности страсти и тщеславия растворялись в этой единой смеси, которую называют любовью, как именуют светом все, что блестит перед нашими глазами, от узеньких полосок и нитей, просачивающихся сквозь стены темницы, до воздушного эфирного золотистого полога, который в тропиках натягивает над нашими головами солнце.
Хотя они жили в одном доме, участвуя во всех подробностях общего обихода, им этого было мало, они бы хотели существовать исключительно с глазу на глаз, без свидетелей, пусть и не введенных в курс дела, обитать где-нибудь в пустыне, словно новые Робинзоны, ограничившись лицезрением друг друга. Как пьяницы, даже до крайности осоловев, все еще просят налить им вина, так и влюбленные требуют еще и еще любви.
Анри, совсем недавно упрекавший себя за то, что не изведал всех тех немыслимых роскошеств чувства, о коих трактовалось в книжках, теперь с каждым днем открывал новые оттенки переживаний, о каких и не мечтал, тот ни с чем не сравнимый трепет, что приводил в замешательство его самого. Дойдя до такого состояния, он почел себя на вершине любви: разве не заставили его проделать шаг за шагом весь путь по ее заколдованным тропкам к тем высотам, с которых очарованному взгляду приоткрывается вся жизнь; не испытал ли он там особой надежды, удивленного предчувствия чего-то необычайного, не сменялось ли это колебанием, отчаяньем, чтобы снова подстегнуть желание и привести к триумфальной победе над всеми сомнениями, — и не пришел ли он наконец к любовному блаженству, которое не мог не счесть естественным приобретением души?
Они назначали свидания в городе: на углу улицы, на площади, и каждый норовил прийти туда первым. Издали улыбались друг другу, подходя к назначенному месту, а затем он предлагал ей руку, и они шли дальше, как муж и жена, как любовник и его возлюбленная; Анри гордился тем, что с ним такая красавица, мадам Эмилия, торжествующая от того, что идет рядом с таким молодцом, придирчиво оглядывала всех встречных женщин, удостоивших
Анри взглядом.Они беседовали о самих себе и собственной любви, ибо в густой толпе прогуливались преимущественно для того, чтобы полнее прочувствовать свое одиночество; но при взгляде на них, поспешающих мимо по тротуару, можно было предположить, будто они торопятся потому, что, подобно остальным прохожим, опасаются что-то упустить.
Бывали дни, когда, испытывая неясное беспокойство относительно собственного счастья и становясь грустнее обыкновенного, они мало говорили и больше, нежели когда-либо, любили друг друга; нанимали фиакр, садились друг к другу лицом и, держась за руки, уносились мечтами прочь, укачиваемые мерным движением крашеной деревянной коробки, возившей их по бесконечным бульварам… Анри размышлял о счастливых парах, которым дано путешествовать вместе, удобно расположась в своей берлине, неторопливо катящейся по приветливым летним дорогам Швейцарии или Италии в какой-нибудь вечер после долгого знойного дня, когда уже можно поднять голубые шелковые шторки, чтобы полюбоваться плавными линиями гор и всеми прихотливыми сюрпризами пейзажа, — но тут мадам Эмилия невольно улыбалась и называла его ребенком.
Однажды — увы, такое случилось только один раз — Анри под предлогом каких-то семейных дел вышел рано, предупредив, что вернется поздним вечером, и мадам Эмилия поступила так же, сказав, что намерена зайти во множество мест, отобедает у мадемуазель Аглаи, а домой вернется только в час, когда заканчиваются театральные спектакли.
В сотне шагов от входной двери особняка мсье Рено они встретились и отправились в Сен-Жермен, чтобы провести там целый день. Когда они почувствовали, как цепочка вагонов полетела по рельсам вдаль, ими овладела неукротимая надежда, казалось, они уезжают навсегда, оставляя позади прошлое и начиная новую жизнь, в которой грядущее будет зависеть только от них, во всем подчиняясь их любви. Пролетая сквозь тоннели, они сильно сжимали друг другу руки, но, когда в вагоне снова становилось светло, усаживались чинно, как подобает, поскольку были там не одни. Половину суток — с одиннадцати утра до одиннадцати вечера — они прожили вместе, эгоистически отъединившись от прочего мира, как если бы превратились в тех двоих, что были созданы при начале творения; они одни вкушали пищу на траве, одни гуляли по полям и отправились домой в сумерках, более счастливые, чем все монархи земные. Именно от подобных воспоминаний, если таковые имеются, у семидесятилетних стариков теплеет в пояснице и накатывают сожаления об ушедшей жизни.
Прежде всего любовники обменялись локонами, пообещав не расставаться с ними никогда, затем пришел черед колец, потом они заказали свои портреты у миниатюриста и оправили их в маленькие коробочки, каковые открывали по сотне раз на дню. Анри был изображен в халате, неплотно запахнутом на голой груди, с глазами, устремленными вдаль, и с развевающейся на ветру гривой волос; мадам Эмилию художник написал анфас, на портрете она сидела, улыбаясь, одетая в то самое обожаемое Анри желтое платье, которое делало ее такой прекрасной, особенно по вечерам.
Все же папаша Рено, должно быть, самою судьбою был предназначен в мужья — он не замечал ничего, хотя подчас казалось, что неосмотрительность наших возлюбленных неотвратимо должна бы вызвать к жизни одну-другую из тех коллизий, что расцвечивают существование почтенных буржуа, придавая кое-чему в их жизни некие пропорции искусства. Тысячу раз на дню мадам Рено входила в комнату Анри, а тот — в ее апартаменты; как только их пути по дому пересекались, они тотчас заговаривали друг с другом вполголоса, из дома они выходили почти сразу друг за другом и таким же образом возвращались; мало того, перед всеми, кто посещал особняк, они почти признавались в некоей интеллектуальной близости, из-за которой, как уверяли оба, им очень нравилось проводить много времени в разговорах.
Особенно это касалось мадам Рено — она не отдавала должной дани той сдержанности, что свойственна слабому полу; так, однажды поспорила с Анри, что будет пить из его стакана на протяжении всего обеда, и проделала это под носом у ничего не заподозрившего супруга, целиком занятого изложением некоей замысловатой истории.
Такого рода замаскированные оскорбления супружеской чести ее весьма забавляли; к примеру, стоило заговорить при ней о любых двух вещах, мало-мальски пригодных для сравнения или хотя бы некоторого сближения, она тотчас брала этот сюжет в свои руки и напускала довольно туману, малопонятного для прочих, но совершенно прозрачного для Анри и имеющего смысл настолько же для него хвалебный, насколько уничижающий ее благоверного, отчего наш герой сам иногда приходил в смущение, хотя все это и льстило его самолюбию.