Первомай
Шрифт:
— Конечно, — кивнул я.
— То-то…
Она уселась рядом со мной и открыла альбом. На меня глянули удивлённые лица родственников. Старые чёрно-белые, немного коричневатые фотографии. Мужчины, женщины, старики, дети…
— О, смотри, примадонна какая! Узнаёшь меня?
— А как же. Ты почти не изменилась.
— Почти. Видишь какая была? Артистка. А вот мамочка моя, какая красивая. Да-а…
— А это кто?
— Это же тётя Шура. Её сестра двоюродная. Та, которая за лётчика вышла. Тоже сидела с тобой, когда я не могла. Вот видишь? Себя-то узнаёшь? А вот тут я папкой твоим беременна была.
Она тяжело вздохнула.
—
На экране телевизора грустно кружилась Пугачёва:
Придумано не мной, что мчится день за днем,
То радость, то печаль кому-то неся.
А мир устроен так, что все возможно в нем,
Но после ничего исправить нельзя…
Иногда можно, Алла Борисовна. Иногда исправить можно. Я попытаюсь…
Перед глазами мелькали лица родственников. У меня в той жизни такого никогда не было, поэтому сердце жадно впитывало улыбки и взгляды, желая стать частью этой истории. Родители погибли в автокатастрофе на Кавказе, когда Саше Жарову было девять. С тех пор он жил с бабушкой. Он жил с ней, а она, судя по всему, жила им. Спасибо, бабуля…
— Саня, ты мне до отъезда кран на кухне поправь, а то уедешь завтра, и я останусь с носом.
— Поправлю, бабуль. Поправлю… И… знаешь что. Я в шкафчике на кухне деньги оставил…
— Что за деньги?
— Премию хорошую дали. Мне там деньги особо не нужны, а тебе пригодятся. Ты их только трать, не экономь…
Вечером в воскресенье шасси ТУ-154 ударили по бетонной полосе аэродрома. За иллюминаторами можно было рассмотреть только тёмную туманную мглу.
— Уважаемые пассажиры. Наш самолёт произвёл посадку в Верхотомске. Местное время двадцать один час, пятьдесят минут. Температура воздуха минус десять градусов…
Не жарко. Когда самолёт остановился, я встал со своего места, снял с багажной полки свой командировочный портфель и пальто с шапкой. Оделся. Выйдя на трап, вдохнул морозный воздух, поёжился и поднял воротник. Бр-р-р… Остановился на мгновенье, всматриваясь в расплывшиеся в тумане огни аэровокзала, и начал спускаться. Точно бабушка сказала, эмигрант. Эмигрант и есть…
Подошёл вместе со всеми к жёлтому «Икарусу»-гармошке и протиснулся внутрь. В салоне было холодно и сильно пахло отработанной солярой. Пассажиры, недовольные и помятые, уставшие после четырёх-часового перелёта, хмуро поглядывали друг на друга.
Я прикрыл глаза, вспоминая полёт. Так бы летел и летел, никогда не приземляясь, кружил бы над землёй, слушал хрустальные голоса стюардесс, грыз взлётные конфеты и ел синюю куриную ножку с рисом из прямоугольной тарелочки со скруглёнными углами. Кстати, ножка была вкусной. И рис был вкусным. Фирменный, «Аэрофлотовский» рис. А ещё пил бы крепкий чай из коричневой плоской чашечки.
В полёте было хорошо, приятно. А сейчас реальность снова вставала передо мной во всей красе. Новая реальность. Нужно
было придумать какую-то болезнь, чтобы свалить на неё провалы в памяти и временное отупение. Я был уверен, что быстро разберусь и справлюсь со служебными обязанностями, но начальный период мог оказаться непростым.Я чуть было даже не отказался от полёта, но в последний момент заставил себя шагнуть к трапу. В самолёте же мне стало хорошо, и я решил смотреть на будущее с фатализмом человека, отброшенного назад более, чем на сорок лет. И ставшего, кстати, совсем другим.
— Зато молодой и полный сил, — сказал я вслух.
Заспанный и хмурый пассажир, похожий на большого начальника, внимательно и строго посмотрел на меня, но ничего не сказал.
— И с двумя ногами, — добавил я и подмигнул.
Он недовольно отвернулся. Двери закрылись и автобус, испустив натужный стон, повёз меня в новую жизнь.
Сев в такси, я назвал адрес, указанный в паспорте.
— Это в центре? — уточнил я.
— Не совсем, — откликнулся водитель. — Приезжий что ли?
— Вроде того.
— Командировочный?
— Да.
— Понятно. На швейную фабрику, значит? Это ведь их общага.
— Точно.
— Я там частенько бываю, — хохотнул он и достал из пачки сигарету. — Так-то туда много, кто проникнуть пытается.
— Это почему? — удивился я.
— Ну, как же, там ведь, практически, одни девки проживают. На швейной фабрике мужиков раз-два и обчёлся. Будешь там, как султан в гареме. Надолго к нам?
— Как получится, — уклончиво ответил я.
Таксист приоткрыл окно, а потом протянул руку и вдавил прикуриватель. Когда тот отщёлкнулся, он закурил. По салону распространился табачный дым. Капец. Сейчас бы на него столько жалоб накидали… Ну, то есть не сейчас, а в будущем…
— Центр там, — махнул водила, показывая рукой вперёд. — Это Тухачевского, а за ним проспект Ленина. Но мы вот тут повернём на Сибиряков-Гвардейцев. Так короче будет. Деньги-то не лишние, правильно?
Он засмеялся и, резко свернув налево, погнал вдоль трамвайных путей и покосившихся частных домов. Из труб шёл дым, в окнах горел свет. В свете тусклых фонарей кучи снега у ворот казались чёрными и некрасивыми. Сумрак сгущался.
— Почему снег такой чёрный? — спросил я.
— Из-за угля. Углём топят, вот копоть да пыль и летят, — охотно пояснил таксист и засмеялся. — Не видел чёрного снега раньше?
— Не настолько.
— Ну, вот, у нас так. Угля много, пыли ещё больше.
Выглядело это дело довольно угрюмо а я, честно говоря, помнил, что в целом, город был очень даже ничего, не такой, как эта улица. Я ведь здесь уже бывал, по резонансному убийству, копался в архивах МВД, добывал информацию для сценария. Впрочем, где я только не бывал…
Минут через пятнадцать, потянулись хрущовки и более современные девятиэтажки. Таксист свернул с дороги, заехал во двор, остановился у кирпичной пятиэтажки и махнул рукой в сторону здания.
— Ну вот, командировочный, — сказал он. — Приехали. Поднимайся на то крылечко.
— Спасибо, — поблагодарил я и протянул трояк.
— Ага. Будь здоров.
Постараюсь. Я вышел из машины и осмотрелся. Двор был тёмный, неприветливый, в окнах общаги горел свет. Неподалёку от входа стояли трое лбов, курили, громко матерились и смеялись. Похоже, бухие. Машина развернулась и уехала.