Первые дни империи

Высшая благодетель женщины до сих пор была следующая: выбрать ту женщину, которую очень сильно хочет ее муж, и устроить им встречу.

* * *

Я захожу в комнату, где полным ходом идет отчуждение. Снимается новый фильм. Сижу, нога на ногу. Стоит оператор рядом. Внутренних воплей нет.

– Как эти женщины называются? Почему зрелые сорокачетырехлетние российские женщины ничего не хотят? Чем они занимаются?

– Касаются наших губ, – молчи, приближают палец. Бегут по лицу морщины. Как волны, они бегут. Штормит, потому их много. Гниют стоячие воды. Женщина, во мне пела женщина, я выключила телефон, надела халат и выглянула на улицу. Собой торговать полегче. Соседка выкинула мусор. Мужчина упал, поскользнулся и умер. В автобус забежало человек десять детей. Люди дети громко о чем-то спорили, кто кого победил.

– Зачем она тебе делает? – я спросила у парня, у которого отсасывала на улице девушка. Он сам не понимал ничего. Я сунула ему в рот сигарету и прикурила. Огонь поспешил к губам. На прилавке лежало мясо и пахло мясом – собой. Мужчина прикоснулся к нему, он припал головой к нему, лицевой ее частью. Затем приподнял свою голову и посмотрел на меня. Я увидела мужские глаза. Остальное было в крови. Терзал, насыщал свою голову. И мысли свои в том числе.

– А в числах которых я? – старуха стояла на улице и лазила в кошельке. – Там где-то валялась девушка…

Но так не нашла ее. Искала, но не нашла. От людей отвернулись все, и они остались совершенно одни. Дагестанец запрокинул голову вверх и громко наверх рассмеялся. Блеснул над собой зубами. После чего прекратил, стал совершенно серьезен. Опустил голову вниз и опустил топор. Мясо под ним разделилось. Мясо, упало мясо. Сигарета, выкуренная наполовину, легла сначала на землю. По ней проскакал сапог с двумя костылями – конвойными. С двумя костылями – конвойными, с двумя костылями – конвойными… За ними прошла весна.

– Ты знаешь, я не выхожу на улицу. Здесь ее просто нет.

– Как, ее просто нет? Стояли ряды на улице, ветра там, дожди и снег. Ну сам понимаешь все. Теперь рынок сделали крытым. Ты не видишь за струнами. Он ребенок, он маленький. Он знакомит меня с собой. Я жалуюсь ему, что мне теперь одиноко. Что брошена и одна. Все, говорю, на месте. Бедра, грудь и лицо. Я даже поднимаю вверх юбку, показывая бедро. Красивое?

– Ну и что.

Другая девушка в танце бьет попой наш стол. Выпивка льется на пол. Нужно взвинтить здесь темп. Уходим в туалет с ним курить. Я без ума от секса. Прости, не заметила.

– Да ладно, – целует рот. Рука заскользила ниже. Коснулась моих цветов. И мы занимались сексом, почти не умея быть.

– Дала тебе красоту – как золото кинула в грязь. Кругом вековая грязь.

– Красивые девушки смотрели на меня как монетки, уходящие в грязь. Ну что, ковырну, попробую, – он наклоняется и отыскивает руками монетку. Затем поднимает, предлагая ее и булку хлеба девушке, которая голодала на лавочке. У девушки сжалось сердце, она была голодна. Поблагодарив мужчину, она взяла хлеб в обе руки и начала есть. Она была хорошо одета, кофта не скрывала ее груди, похожей на две свежеиспеченные булки. Девушка скромно ела, подбирая крошки с колен, она не знала, что ее будет ждать в жизни, как сложится ее жизнь, встретит ли она хорошего мужчину, будет ли она счастлива. Она была очень хороша, и ей не нравилось сравнивать себя с окружающим, оно причиняло боль. Она ела крошки с себя.

– Вы не хотите присесть? – она слегка отодвинулась, показав на свободное место. Мужчине вдруг стало жалко всех людей, особенно бездомных детей и таких вот хороших девушек.

– Про нас говорят плохое, что мы еще нехорошие… Вы не присядете? Здесь еще много места, – она опять улыбнулась, доедая булку. – Вот, почти что доела. Вы чего-то хотите, денег, наверно, денег?

Она достала бумажник, в нем было мало денег. Мужчина положил руку ей на бумажник, запрещая платить ему. Он незаметно сунул в один из отделов большую купюру. Об этом она узнала потом, когда мужчина ушел, а спустя какое-то время встала девушка, уходя и покачивая своими булками. Этой девушкой была я.

– У меня часто не было денег, я часто недоедала тогда, но находились добрые люди, я оставалась в теле, я была красивой и им. Я не умела сосать за деньги, хотя многим девушкам нравится. В этом особый кайф, чувствовать себя шлюхой, но не при всех, конечно. Открыто продаваться за деньги можно, конечно, но это как жрать сырое мясо или картошку. Надо уметь готовить, знать приправы и специи. Просто за деньги спать похоже на войну старого образца, куча народа, куча пуль, снарядов, тел, крови, криков, дерьма. Очень большое свинство, – я сидела, лгала.

– Кость, трущаяся о другую кость ради одной искры, чтобы разжечь костер. Старость относится к юности человечества. Спички относятся к зрелости, а зажигалка к старости. Легкое пламя вверх – с первого раза брызжет…

– Но ведь это серьезная проза, почему ты вот так здесь пишешь? А меня для чего привел? Ведь не всякий тебя поймет? Что во мне, для чего нашел? Но ведь это серьезно, да?

– Посмотри на библиотеки, посмотри на издательства. Как любовных романов много. Для чего пуританство это? Ведь на полках лежит Толстой, а под ним, под Толстым, – эротика.

Мы читаем Толстого здесь, он вошел, она застонала. Мы вытеснили сексуальное на улицу, но за ним толпа хлынула вслед. А оно там стало пошлятиной, вместе с толпой своей. Нужно не опускаться в российские девяностые, а поднимать их наверх. Нужно правильно все дозировать. Иначе здесь все стоит, а там сексуальность ходит по кругу. Во всех твоих фильмах – круг. Во всех твоих порнофильмах. Ты выходишь из них на улицу и ходишь по привычке по кругу, как мул, что крутил всю жизнь колесо, добывая воду. Ты добывала деньги, ты добывала сперму. Шире гляди на все. Бог для того нас создал. Не хромая иди.

– Оставьте меня в покое, оставьте меня вот здесь.

– Армения – это состояние души, – чуть помолчав. – Это огромное состояние. Армения путешествие. Текст надо посвящать тому, кто не поймет в нем ни слова. И речь не о языке. Скачет жена и прыгает. Прыгалка и носки. Что-то не так, наверное? Что-то совсем не так. Боль под палящим солнцем, так почему не тает? Что-то случилось здесь? Роман, не лишенный смысла. Роман, не лишенный глаз…

Я вздрагиваю и сплю, а он на меня глядит. Я чувствую: взгляд на мне. Бежит, ищет вход, по коже. Девушка спит: жизненное тепло, собранное в пучок в одной точке, будто волосы, хоть они и распущены. Запускаю ей руку в волосы. Улыбается в темноте. Улыбающиеся дети.

– Ну ладно, прости меня, – она открывает глаз. Ее глаз и уголок губ под ним связаны, глаз поднимает край, образуя улыбку. Я целую его за проделанную работу. По утрам она лежит на груди, пощипывает травку, растущую там, и сосок, что встречается. Я листаю же Керуака.

– Керуак, а когда он будет? Он бродяга, в дороге, да?

– Он в дороге до края ночи. Он из замка?

– Он снова в замок, называя себя Селин.

С интересом подруга смотрит. Огоньки в глазах загораются, огоньки в глазах приближаются.