Первые дни империи

– Я до сих пор помню девушку, я тогда был в театре, ее спросили, про что пьеса, а она ответила, про коров, она приставила пальцы к голове и замычала. Наверно, была актрисой. У меня встал на нее, я не помню, в груди или ниже, но встал. Она была в юбке и в темных колготках, я захотел прямо там залезть на нее, если она корова, то я могу побыть с ней быком? Ну раз, ну хотя бы в жизни. Закапать колготки ей и расцеловать ей трусики. Это в театре Док. Это в театре бог, – Варужан уронил голову на руки, замолчал.

– Эй, вы в порядке, мужчина, что с вами? – я потрогала его осторожно. Он приподнял свою голову. – Ты не плакать там вздумал?

– Я так устроен попросту, если на меня нападает желание, то нападает как лев на свою жертву, я беззащитен перед ним, я антилопа просто, если я не убегу, то завалит меня, к нему сбегутся другие львы, то есть львицы, они ведь чаще всего охотятся, а потом придет главный – лев, самый большой и сильный…

Что же такое все. Что мне так много делать. Мы провели ночь в его съемной квартире, в основном он любил меня ниже пояса всем, чем только возможно любить, утром я лежала у него на кровати с голой попой кверху и листала глупый журнал, а он стоял надо мной.

– Что ты так долго делаешь? – я не поворачивала головы. Он тяжело дышал. Через пару минут на мою попу и немного спину упали тяжелые капли. Я ожидала их.

– Что-то упало вниз?

– Я понял сегодня задницу. Твою, то есть женскую. Она как надувной матрас, если мужчина пожар, то он любит большие упругие задницы, чтобы прыгающие из окна, – он показал на пах свой, – могли спастись. Я понял любовь к большим задницам.

Ее он мне целовал. Макал, как в варенье, палец. Меня целовал и кушал. Облизывал пальчики. В одном из деревянных домов. Старая женщина. Я молодой была? Нет, я туда иду. Не развалюсь, дойду. Как же, туда ходила. Господи, повеситься вчера. Это полное женское отчаяние, посвященное своей природе.

– Работаешь?

– Да, напротив. Работаю барменом.

– Очень родиться мило. Я предельно люблю женщин, до такого предела, что вылетаю постоянно в ненависть, рядом идут две трассы.

Он поставил мне музыку. Плотный занавес музыки зрение сунул в тьму.

– Те на картинках мрут, что с ними будет в жизни? Славен пространством фильм. Проседи, сумерки. Я, опять же, не могу просто общаться с женщиной, я с ней или человек посреди Сибири, закутанный в теплые одежды, или же гол совершенно, эрегированный на нее, говорящий с ней так, как насилуют, а потом – чтобы и мы поспевали за данным сравнением. Нельзя, не иначе как. Выжимающий женщину или себя в нее выжимающий. Ты пососать не хочешь?

– Что ты сказал, не слышала?

– Дети сосут же грудь, значит сосать им нравится. После перестают. Значит, не нравится. Женщины возобновляют.

– Ну а мужчины лижут?

– Женщины возвращаются к младенчеству своему с мужчиной, мужчина лижет рожденного своего детеныша. Вот пизда – это то самое место.

Я раздвигаю ноги, показывая белую полосу своих трусиков, идущую словно полоса посреди дороги. На нее можно встать, а иначе собьют. Так вот, он лижет больное место женщины, ее оторванность от него, от мужчины. Боль прекращается, когда он соединяет ее со своей пуповиной, расположенной прямо здесь. Моя рука легла на пах Варужана.

– О чем ты меня просил?

– Лучше изменять, но любить, чем не любить, но быть верным.

* * *

Ее нога пришлась впору к его лицу. Она измеряла ею его лицо. Ну ничего, все здесь. Все на виду, напротив. Что же ты не молчишь? Что говорить, мне незачем. Вновь на базаре пусто. Только манекены людей и мяса. Манекены качаются на ветру. Он проходит по ветру. С обветренной стороны. Эй, подойди сюда. Крик, но откуда – нет. Ниоткуда кричат. Что, покатаемся? Визг тормозов, движение. Плач надвигается. Где-то запел ребенок. У мальчика очень большое чувство вины. Он еще верх покажет. Вас он опустит вниз. Я просто не видел разницы, по большому счету, между отдельными женщинами, чтобы посвятить себя только одной. А если не видишь разницы, тогда зачем платить больше. Вот и не знаю я, просто не чувствую. И некоторые, понимая себя, грызли локти, пускаясь на отчаянные шаги. Как мне их было жаль, если бы я был себе только хозяином, а не в том числе и слугой. В большей степени им. Сунул, подвигался, выплюнул. Именно. Горек глоток, видать, выплюнул, тошнота. Дай, говорю, за что. Чересполосица. Что мне увидеть тут. Встал, перестал идти. Женщина ты моя. Так полюбил девчонку. Ты уже тяжела? Гладит живот ладонь. Девочка улыбается, ширится и растет. Заниматься сексом – пить, потягивать себе в удовольствие, после чего блевать. Оттого и рождаются дети. Она одевается. Только что на кровати они действительность облекали в слова, только что на кровати, они. Кувыркались, старались. Она виновато смотрит. Она говорит вприкуску. За окнами шум. Прибой. Вода надвигается. Он сажает ее в детскую коляску, возит ее по улице. Оставляет на улице, отходит к таксофону на улице. Звонит. В трубку говорит. Она продолжает ждать. Она его ждет в коляске. Действителен, говорит: привет, ты сейчас спала, а я тебя ждал на улице. Уходит, она сидит. Уходит, она сидит. Коляску съедает сумрак. Стадион. Пустые трибуны. Варужан скачет на лошади вокруг поселения с десятиэтажным домом и кремлем, расположенными на поле. Он скачет вокруг, ища вход. Входа, выходит, нет. Он скачет, вокруг темнеет. Темнота. Только звук копыт. И ржание –

лошадиное. Темно: только цокот, ржание. В кино умирает девочка, она умирает долго, он просто в нее глядит. Он сидит в комнате, как девочка в телевизоре, они одинаковы. О девочка, ты уймись. Подпольная моя страсть. Он пьет из бутылки пиво, в зубах застревает рыбка. Сушеная, как здесь все. Давай по ночам стараться. Старение здесь мое, хотя никому не нужно. Моча льется на пол. Она течет сквозь штаны. Ты этого здесь хотел. Теперь вытирай за мной. Если же снять одежду… Здесь многоточие. Помнишь или не помню. Я снимаю с себя одежду. Я снимаю себя с одежды. Постепенно, по очереди. Я выхожу под лестницу. Под лестницей сидит человек. Девушка там сидит. Она говорит: я мертв. И я не хочу с ней спорить. Зайдя слишком далеко. Зачем, ни о чем, стараемся. Я буду еще любить. Она продлевает чувства. Обматывает нас ими. Теперь говори: я твой. Кровь начала спотыкаться во мне. Человек крайне внезапно умер, он не успел заметить. Настолько внезапно мы молимся. Я подхожу к прилавку. Продавщица стоит и смотрит.

– Подходи, я тебя люблю. Вам чего?

– Хороши креветки.

– Хороша, но была тогда. Ну давно, ну считай и не было, – продавщица довольно беззубо смеется. Не хватает передних, двух: – Ничего, может сами вырастут. Может быть, но скорее но…

Лицо продавщицы заполняет весь кадр, наползает на всю страницу. Место от зуба – лист. Место печальней будущего.

– Ты не к тому вернулась.

– Как поживаете?

Здесь тишина лежит.

– Вверх поднимайте ноги. Или с ней рядом ляжете. Ляжете, ты садись.

Выпили и пошли.

– Рядом нельзя, а около?

– Тоже нельзя, а что?

Я оглядываюсь на людей. Никто не глядит на меня. Все замороженно двигаются. Одежды и лица повторяются через каждые десять тел. Все просто, идет игра. Не надо так сильно двигаться. Вот за углом девушка просто уперлась в дверь, она шагает на месте. Я подхожу к ней и разворачиваю ее, девушка благодарит:

– Я говорю спасибо, вам говорю его, – монотонно уходит. Резко, внезапно ночь. Улица вдруг темнеет. Дико летит троллейбус, за которым гонится ДПС. Машина резко тормозит позади. Из нее выходит мужчина, машет кому-то рукой. Едет, скрывается. Он продолговато смотрит. И я говорю ему. Нам надо учиться легкости. И удовольствию. Ведь удовольствие сложное, оно ведь сложней всего. Нам надо учиться слабости, в коленях, в руках, на сгибах. Ты хочешь прийти ко мне. Ведь секс – просто секс, что грубо. Нам нужно его создать. Разрушив, построить заново. Вступить в него, поступить. Отдельно с тобой и вместе. Сказал, что меня полюбит. Взгляд сказал, полюбил. Одной из своих улыбок. Я сидела перед ним на столе. Он писал на листе, находящемся у меня между ног. Он писал без меня, но я села к нему на стол. Его Алексис к нему села. Ему пришлось нагибаться ниже, с тех пор каждое его слово писалось через поцелуй. Она села на лист и задвигалась.

– Моя попа принесет удачу тебе.

Я писал на листах, на которых она сидела. И рука писала быстрее, образы рождались такими же сочными, спелыми, сладкими, как ее попа.

– Посмотри, – говорил я ей, – окуная палец в отверстие. Вот то место, которым ты была связана с деревом. С деревом, на котором растут женщины. Ты мое яблоко познания, только ты не можешь вкусить его, только я могу, только я. Я покусываю ей попу. Мой змей, он привел меня к яблоку. Ты упала, лежала ты. Ты сгнила бы совсем, пропала. Я поднял, я принес, я вымыл. Почему я целую туда? Я хочу постичь вкус дерева, с которого ты упала. Той веточки, на которой ты висела, что из попы твоей росла. Я облизал окружность. Алексис улыбнулась. Она не понимала меня, но чувствовала. Ее задница меня слушала. Она прекрасна, она впитала всю полноту соков, все лучшее того дерева. Бытие того дерева, бытие самой женщины лучше познается с тобой. Это не просто похоть. Похоть и разум, слитые воедино, творят чудеса. Разум – передний привод, похоть, конечно, задний. Я включаю их оба. Оба ведут к творению. Конечно, я хотел бы быть с тобой на тусовке, чтобы ты флиртовала с мужчинами, чтоб они приставали к тебе, а я сидел за столом, а я выпивал, курил, а я ревновал бы, плакал. А я ревновал, скрывал. А после того ушел. А ты потом уговаривала, а ты потом утешала. Но я давно не такой, я буду сидеть как каменный, я выжат, остался камень, поэтому глыба я. Чтоб ты за мной побежала. Но я бы хотел – вот так. Она повторяет за ним от себя.

– Каждый день словно память о веточке, – Алексис улыбнулась мне; в туалет отправилась, дальше. На коленях моих сидит, и целуется, нежно писает. Очень нежно она журчит. Придвигается, мочит член. Сумасшедшая, страстно движется. У тебя было много мужчин. – У меня было много мужчин.

Потом они обнуляются. 999 мужчин. Ты стоишь на этой цифре обрыва. Приходит он, один. Он делает их нулями. Цифра же вся с тобой. После один приходит.

* * *

Но никто не вошел, не вышел. И никто не признался в гибели. Я была все время животным, я была настолько животным, что быстрее созрела до бога. Ведь Достоевский, качнувшись вправо, качался влево. Ну а я иду теперь вправо. Я была все время животной. Я открытая, здесь я вся. Меня бог увидел раздетой. Я пороки на камеру сделала, не дала им уйти в свою душу, не дала загрязниться ей. Ведь порочны людские души, и грязь, не выходя наружу, остается в душе. А если в нее лезут, то она глубже уходит, огрызается, лает. И доходит до самого сердца. Это я говорю здесь, Алекс. Моя душа всю грязь отдала телу. Мое тело красивое, чистое, вот ему и досталось все. Заработало тело денег. А душа у меня бедна, не она заработала. Не коснулась душою денег. Ну, как грузчики или дворники. Только платят намного больше. А душа у меня ребенок, ждет пока возьмут его за руку, уведут из песочницы этой. Тело взвалило на себя всю тяжесть, чтобы любимая им душа не запачкалась. Чтобы в грязь не вступала тоже, чтоб ждала своего рождения, чтоб ждала своего мужчину. Чтоб пришел и оплодотворил. Чтоб она родила себя, уходя ненадолго в кокон.