Первые дни империи

– Двое идут в темноте на свет.

– Это тающие огоньки.

– Но они у тебя растут.

– Это два фитиля к тебе.

– Почему ты свободно пишешь?

– Потому что свободы нет. Мои отношения с женщинами есть взрыв, расчищающий пространство. Энергия выделяется, ей выхода также нет, помимо иного – слова. Энергия облачается в слова. Но важно еще другое: я расчищаю место, в нем я могу писать. Я создаю все заново. Так я могу, тем более. Поэт – это армянин в сердце Турции. Стоит, не скрывается. Он слово скрестил с кинжалом. Отсюда такой и скрежет. Такая искра кругом. – Так значит, меня не любишь?

– То верхняя часть любви, в нее ударяет молния.

Вот так и попробовал. Он лапал мою промежность, вот сука, приятно мне. Затем он прилег на асфальте. Перед ним прошли ноги. Тяжелые сапоги, чьи-то легкие ноги. Легкая женская нога, она остановилась перед его лицом. На нее наступил сапог. Раздался хруст. Видимо, сломаны кости. Сломаны женские кости. Тонкие женские кости. Ни единого звука. Сапог приподнялся, помедлил немного и исчез, оставив за собой женскую ногу. Женская нога не шевелилась. Из нее вытекала кровь.

…Алексис молча плакала. По щекам протекали слезы. Рыбаки в них ловили рыбу. Училась, была порноактрисой, теперь работала в баре. Почти целый год – уже.

* * *

Исполосованные моими строками люди побежали по улице. Пятьдесят ударов розгами, а к тому еще десять. Она хочет быть растоптанной. Она не понимает ничего, кроме боли. На радость она усмехается. Она ее не почувствует. Она на сильных наркотиках. Счастье для нее как два пальца обоссать. Здесь ничего не поделаешь. Нечего мне украсть. Дядя, добавьте денег. Улица отскакивает от глаз, мяч – от стены, летит. Старуха бранится на него редким матом. Белье падает с верхнего этажа. Девушка кидает бычок. Красный фольксваген резко тормозит, разворачивается, дальше едет.

– А ведь я знал, что меня здесь не будет, – человек за рулем машет рукой в пространство. Он, машина и в. Облако наползает на другое. Земля доит солнце. Теплые лучи брызжут с неба. Дети залиты им. Сами молочные дети. Как нам стараться жить. Пробуйте постепенно. Первые годы так, ничего не поделаешь. По шажочку, по метру, для того костыли. После глядишь, дай бог. Только не наоборот. Смотрите, сорветесь, потом на костылях будете жизнь. Целую-целую, самую. Сразу на костылях. После на костылях.

– Надо прекрасное чувствовать, надо в прекрасном быть… – распевая песню, насвистывая ее, мимо прошел мужчина, два как минимум раза.

– Дать бы ему раза, – я слегка рассмеялась.

Пароход шагал по реке, тучный мужчина шел, ну как купец по рядам, выбирая товар. Почему старики сухие, потому что оно им нужно… С соседней лавочки до меня долетали голоса, голоса крались, то приближаясь, то уходя назад, думая, их заметили. Они сухие и крепкие, из них можно делать асфальт. Есть их уже нельзя, грызть, сухари, конечно. Трудные времена. Я же сама старуха. Голос вдруг начал всхлипывать. И прекратил себя. С соседней лавки начал раздаваться визг. Подошел молодой человек, попросил у меня зажигалку. Я дала, он ответил мне:

– Ну вот это мы отдыхаем. Потому что по двадцать лет. Ну, вот это искра летит. Вы не видели? Здесь летела.

Он показывает искру, пролетающую пред нами.

– Ну короче, она ушла. Но зато как огонь летела. Вот отсюда и вон туда, – показал на соседний берег, – да как мост. Через реку всю. Такие девочки, вы бы видели. Ничего что я к вам на вы? Мы руками асфальт ломаем и об голову себе бьем. Потому что мы, сука, сила! Потому что конкретно молоды! Ну, потрогай мне бицепсы, – парень сгибает руку, предлагая оценить свой мускул. – Я пойду, там веселье ждет, – парень отдает честь, подмигивает и уходит. Веселье наваливается на меня, набрасывается на мою голову. Мне тоже, распахнув отверстие, хочется сидеть среди них, давать себя юным трогать, но что-то давно не так. Попить и пообниматься. Мы на одной площадке, но опыт решает все. Внутренние этажи, барьеры стоят внутри, их кто-то незримо ставит. И что, бег с препятствиями. Подпрыгивать надо вверх. Вот так становлюсь я выше. Я подошла к ребятам, там действительно шло веселье, девочки визжали, мальчики пили и лапали их, там романтика разная, отходили отлить у соседних деревьев.

– Мальчики, можно к вам? – все ко мне повернулись, застыли, после чего разом продолжили себя. Я шагнула к ним, но с удивлением обнаружила между нами стекло. Я гладила его руками, даже провела языком. Стекло действительно было. Ну, что же, оно высоко, тогда я его перелезу. Я ухватилась за края и перелезла через стекло, но не упала вниз, а оказалась на гладкой поверхности, ребята были в стеклянном пространстве, я постучалась к ним вниз, они дружно на меня посмотрели, затем продолжили дело. Я даже сняла нижнее белье, присела, постучавшись снова, но результат был такой же. Наверно, слишком темно. Вот так, значит, поняла. Значит, обращаться назад – это идти наверх. А если бы я пошла к старикам… Шпильки скользили, пару раз нога подвернулась, я шла по прозрачной местности, пока она не начала сгущаться или вокруг совсем не стемнело. Стало вокруг привычно. Я шла по набережной, приближаясь к лавочке, на которой меня ждал Варужан. Он пил из стаканчика вино, мой стакан стоял возле. Варужан не поднял на меня головы. Через десять минут мы стояли около воды, в темноте, глядя случайно в нее. Мы курили или молчали.

– Грустно, наверно, да. Алекс, но не молчи, через полчаса как я увидел твою страницу в сети, я уже думал о тебе. Подожди, здесь еще не все. Я думал о тебе через год, ровно так же, спокойно, сильно. Жребий брошен, надо брать друг друга за руку и идти и стоять потом. Обнимать, прижимать к себе. Говорить с приятным акцентом. Обнимать свою девочку, ну и гладить, конечно, волосы, чтоб лицом утыкалась в грудь. Отрывала его на время и куда-то давно смотрела, уходила потом в меня. Чтоб терялась во мне как девочка, ну а я ее находил, целовал, обнимал послушную. Ну а я ее находил. Обязательно ночь кругом, и глаза ее вспороты. Чтобы выходила душа? Мы с тобой еще раз познакомимся, надо чаще друг с другом видеться. Выходить и входить опять. Да, а иначе – это как спать в женщине кончившим членом. Все эти долгие годы.

– Мы же трагичны, суки.

Член Варужана проскользнул в задницу Алекс. Девушка ни слова не понимала по-русски, но понимала секс. В темных кустах она затевала свое грязное дело, но опытные грузинские руки легли ей на бедра. Два встречных потока встретились.

– Мутели, – пробормотал Варужан и ошибся. Это грузинский был. Он языком ошибся.

– Выше, берите выше, – девушка говорила по-английски. Два встречных потока встретились в ее заднице. Их снимали на камеру. Режиссер орал, чтобы он ушел, но он имел в жопу женщину: он не мог никуда уйти. Кончив и помывшись из бутылки с водой, я присела с грузином на лавку.

– Вообще-то я армянин, но в России мы часто считались грузинами. В более ранние времена. Ты здесь снимаешься?

– Да, немного, как видишь, – я ничуть не лгала. Я и не могла лгать мужчине, чья сперма согревала меня изнутри, вытекая постепенно из задницы. Над нами шелестели деревья, пробежал вдоль ночи бегун. Я рассмеялась, поглядев ему вслед.

– Сейчас вот сюда приехала, сказали сниматься здесь.

– Зовут тебя, значит, Алекс?

– Ну да, тебе нравится имя? Обычное имя, в общем. Я люблю сильные ощущения, – начала я оправдываться. – Крепкие струи, крепкое все, живое. Ты понимаешь, да?

– Но если я женюсь на тебе, ты больше не будешь так делать?

– Нет, я не буду так. Ты же про камеры? Камера – та же звезда, что над нами, съемки сейчас идут. Переселение муравьев, вот что такое старость, я говорю к примеру. По муравью я таю. Постепенно стихаю. До того все кипело, все пылало внутри, особенно если попадал чужеземец, а точнее сказать мужчина. Тогда мои воины все устремлялись к нему, они кусали его, вгоняя ему под кожу кислоту, разрывая на части и затаскивая в проходы, чтобы там, внутри, собрать его снова, то есть так, чтобы он не мог уже выбраться, находился внутри. Теперь старость вот где, – я показываю на горло. – Мои пальцы его хватают, мои пальцы его терзают. Я понимаю, что горло мое, но пальцы того не чувствуют. Я раздеваюсь и лечу с обрыва. Прыгаю снова и снова. Мое тело прокручивается в голове. Потом оно там зависает – замирает в полете, оттолкнувшись ногой, одной ногой лишь касается. Ласточка ты моя – падает как корова. В грязь с элементом лужи. Мясо лежит в грязи. Мухи и дети липнут. Первым надо поесть, а вторым интересно. Дети тычут в дохлую корову прутиками, затем разглядывают друг у друга письки. Так устроены дети, они сделаны такими давно, это корова сейчас издохла. Му, а потом легла. Дискомфорт течет по моим жилам, вены мои бугрятся, в кубиках кровь течет. Над головой моей. Лето и снова лето. Солнечный мутный день. Плыть, но тогда куда. Не говори о равенстве, равенство – когда ты сидишь в кинотеатре в десятом ряду, а пол в помещении ровный. Ты ничего не видишь из-за голов. Если ты выше, ты можешь видеть как людей, так и бога. Ты можешь обращаться к ним, а не утыкаться головой в затылки.