Первый раз на эстраде

несколько хрипловатым и ломким, преувеличенно четко артикулируя,– напомни,

если тебе нетрудно, что напечатано внизу двести двенадцатой страницы второго

тома собрания сочинений Николая Васильевича Гоголя и последнем издании

ОГИЗа?

– Ты что, смеешься, Иван Иванович? – отвечали ему.– Кто может с тобой

тягаться? Впрочем, сомнительно, чтобы ты сам знал наизусть страницы во всех

томах Гоголя. Двести двенадцатую во втором томе ты, может быть, помнишь. Но

уж в третьем томе двести двенадцатую тоже, наверно, не назовешь?!

– Прости меня! – выпалявал Иван Иванович. – Одну минуту... Как раз!..

Да–да!.. Вот точный текст: "Хвала вам, художник, виват, Андрей Петрович

(рецензент, как видимо, любил фами...

– Прости, Иван Иванович. А что такое "фами"?

– "Фами", – отвечал он небрежно, как будто это было в порядке вещей,–

"фами" – это первая половина слова "фамильярность". Только "льярность" идет

уже на двести тринадцатой!

Те, кто любит и знает искусство, помнят Соллер–тинского и будут помнить

его всегда – в уже не говорю о его друзьях, говорю о читателях! Без него

нельзя представить себе художественную жизнь Ленинграда 20–х – начала 40–х

годов и особенно филармонию, с которой он связал свое имя и свой талант и

где проработал пятнадцать лет. Начав с должности лектора, он стал

консультантом, потом заведовал репертуаром и, наконец, был назначен

художественным руководителем этого великолепного учреждения, которое в

высокой степени обязано Соллертинскому, ибо он воспитывал вкус публики ко

всему новому и прекрасному, направлял репертуар филармонии, самолично чуть

ли не две тысячи раз произнес вступительные слова перед концертами – в зале

филармонии и на предприятиях, куда выезжал вместе с оркестром.

Его слышали все, кто бывал в филармонии. Он был красноречив,

увлекателен, выступление его были доступны и производили огромное

впечатление своей остротою и новизной. Слышал его и я. И даже знаком был.

Но, верно, ни разу не произнес при нем ни одной фразы. Куда мне было

открывать рот! Это же был знаменитый И. И. Соллертинский. А я был никто!

Завидев его на улице, я задолго до сближения сдергивал кепку, раскланивалсв

еще издали, улыбался, откашливался – и мечтал поговорить и робел.

И вдруг здесь, в трамвае, я узнаю, что мы едем к общим знакомым, и

Соллертииский, человек необычайно доброжелательный, свободный в общении и

весьма экспансивный, завел беседу со мной, как со старым приятелем.

– Видите ли, дорогой друг,– быстро заговорил он, называя меня по

имени–отчеству, отчего я вовсе потерял разум,– я мало знаю вас лично, но у

нас много общих друзей, которые помогли мне воссоздать ваш синкретический

портрет. Сознаюсь: он производит довольно необычное впечатление. Первое, что

о вас говорят,– это, конечно, о вашей странной способности изображать ваших

добрых знакомых. Причем, говорят, вы понабрались такой храбрости и даже

наглости, что изображаете их чуть лн не им же в лицо, причем проявляете

чудеса находчивости. Так, недавно в одном доме вы изображали нашего

известного писателв, который, как водится, в этот момент отсутствовал. Все

смеялись, поскольку это было наблюдательно и крайне похоже, а речи, которые

вы вкладывали в уста отсутствующего, нн в коем случае не делали чести его

уму. И в этот момент открылась дверь, и неожиданно для всех он вошел

собственной своею персоной. И все растерялись... кроме вас! Вы же весьма

ловко присобачили какое–то медоточивое славословие к весьма резкому

сатирическому портрету, так, что ничего не подозревавший писатель от

удовольствия массировал ладонью область желудка, а все остальные удивлялись

и пожимали плечами, не в силах понять, как можно так быстро оценить

обстановку и так ловко к ней приспособиться. Это ваше весьма ценное

качество – способность импровизировать и находить общий язык с аудиторией –

мы обозначим литерой "А". Буквой "Бэ" отметим тот факт, что вы окончили

университет и, как говорится, у вас имеется некоторое образование; "Це" –

это то, что вы долгие годы посещаете филармонию и у вас много музыки на

слуху; и, наконец, "Дэ" – это то, что ваш язык подвешен, как балаболка! Все

это утверждает меня в мысли привлечь вас к нам в филармонию на работу, на

должность второго лектора, вернее, лектора–практиканта. Вы поймете сейчас,

почему. Как главный лектор я имею право держать помощника (ибо не могу же

один обслужить своим языком решительно все аудитории). И у меня в настоящее

время помощник есть – это молодой человек, который, как выяснилось, дурно

знает предмет и еще хуже говорит о нем. Основное занятие этого молодца в то

время, когда он произносит свое десятиминутное слово перед концертом,

заключается в судорожных попытках оторвать на пиджаке пуговицу. Как только

он ее оторвет, у нас появится формальный повод его уволить. И я хотел бы

взять вас на его место. Не удивляйтесь, пожалуйста! Дело в том, что у нас

слишком любят читать по бумажке и слишком не любят говорить в свободной

манере, импровизируя перед публикой, общаясь с ней, находя с ней контакт.

Между тем лектор, а тем более лектор, выступающий с эстрады нашего зала,

должен знать ораторские приемы и являть образец убеждающего и красноречивого

слова. Что же касается ныиешиего моего помощника, коего имел честь

упомянуть, ои пишет свое корявое сочинение заранее и, не имея возможности

положить перед собою на–писаииое, ибо перед ним нету кафедры, выучивает его

наизусть и помещает между лобной костью и очень серым веществом своего

мозга. От этого лицо его принимает выражение, несколько обращенное внутрь