Первый раз на эстраде

должен был говорить о Первой, до–минорной, спмфонии Танеева – и пошел к

доктору. Коль скоро оп был в кабинете одни и составлял примерно половину

аудитории, перед которой я способен был говорить не смущаясь, я сумел

кое–как произнести этот текст. Говорил я очень коряво, все время, помню,

запивался, забывал, повторял, извинялся, смеялся неизвестно чему, потирал

руки. Но все–таки до конца добраться мне удалось – ведь я знал этот текст

наизусть, как стишки. И доктор сказал, что в целом ему мое слово очень

понравилось. Понравилось потому, что он понял, на какую тему я собрался

говорить. Он не скрыл, что десятиминутный текст я произносил более получаса

и внешие это выглядело очень непрезентабельно: я все время почесывался,

облизывался, хохотал, клаиялси и при этом отступал все время назад, так что

он, доктор, должен был несколько раз возвращать меня нз угла на исходную

точку. Но больше всего его поразило, что, с трудом произнося заученные

слова, я помогал себе какими–то странными движениями левой ноги– тряс ею,

вертел, потирал носком ботинка другую ногу, а то начинал стучать ногой в

пол... Доктор сказал, что все это называется нервной распущенностью, что

надо только следить за собой... Правда, есть и другие признаки, когда

человек очень взволнован и устранить которые не в его власти.

– Горят уши,– сказал он,– сохнет во рту, на шее появляются пятна. Но

ведь это же никому не мешает. Все поймут, что выступаете вы в первый раз, и

охотно вам это волнение простят. Конечно, если я проведу с вами сеанс

гипноза, вы будете выступать спокойнее, но зато еще больше будете

волноваться перед вторым выступлением в уверенности, что сумеете

преодолевать страх только под влиянием гипноза... Но... вы понимаете сами...

И он несколько поуспокоил меня.

Однако все это касалось формы моего выступления. А содержание

беспокоило меня еще больше. Надо было получить одобреиие Иваиа Ивановича,

ведь он был мой начальник, вдохновитель и поручитель. Но посоветоваться с

ним все как–то не удавалось. Поймаю его в филармонии, говорю:

– Иван Иванович, ты не можешь послушать меня?

– Да, да, непременно, с большим интересом, но яесколько позже того!

А чего же "того"? Когда уже афиши расклеены!

Накоиец, я уловил его на хорах во время утренней репетиции и быстро

произнес первые твердо выученные фразы будущего моего слова. Иван Иванович

послушал с напряженной и недоумевающей улыбкой, перебил меня и торопливо

заговорил:

– Великолепно! Грандиозно! Потрясающе! Высокохудожественно!

Научио–популярио! И даже еще более того! Но, к сожалению, все это абсолютно

никуда не годится... Ты придумал вступительное слово, смысл которого

непонятен прежде всего самому тебе. Поэтому все этн рассуждения о ладах,

секвенциях и модуляциях надобно выкинуть, а назавтра сочинять что–нибудь

попроще и поумнее. Прежде всего ты должен ясно представлять себе: ты выйдешь

на эстраду филармонии, и перед тобой будут сидеть представители различных

коитннгентов нашего советского общества. С одной стороны будут сидеть

академики, а с другой – госиздатовские клерки, подобные самому тебе. С той

стороны тебя будут слушать рабочие гигантов–предприятий, рабочие, которые

долгие годы посещают филармонию, знают музыку, отлично в ней разбираются, с

другой – студенты первого курса консерватории, которые полагают, что они на

музыке собаку съели, тогда как они только еще приступают к этой закуске.

Всем этим лицам надо будет сообщить нечто такое, что всеми было бы понято в

равиой степени, независимо от их музыкальной подготовленности. И и думаю,

что если ты пожелаешь для' начала сообщить, что Танеев не представляет собою

плод твоей раздраженной беллетристической фантазии, а в свое время, как и

все люди, родился от отца с матерью и что это произошло в 1856 году, то уже

сегодня могу заверить тебя, что завтра решительно все поймут тебя одинаково,

а именно, что Сергей Иванович Танеев родился в тысяча восемьсот пятьдесят

шестом году и, следовательно, не мог уже родиться ии в пятьдесят седьмом, ни

в пятьдесят восьмом, нн в пятьдесят девятом, этсетера, и т. д., и т. и., и

проч. Если в конце своего выступления ты пожелаешь сообщить, что Таиеев не

состоит членом Союза композиторов только по той причине, что отошел в лучший

из миров еще в 1915 году, то это будет крайне с твоей стороны любезно. Таким

образом, ты забил два столба. Теперь натягивай веревку и двигайся от начала

к концу. Сообщи по пути, что Танеев не кастрюли паял, а в свое время писал

музыку, в том числе ту самую симфонию, которую вы, почтенные граждане,

сейчас услышите,– Первую, принадлежащую к лучшим творениям русской

симфонической классики. Если же ты при этом сумеешь ввернуть, что Танеев был

любимым учеником и ближайшим другом нашего прославленного Петра Ильича

Чайковского, что лучшие страницы танеевской музыки в чем–то перекликаются с

героикой бетховенских симфонических концепций, то это будет крайне полезно

тебе. Думаю, по этой канве мог бы произнести слово любой иднот. И я не

беспокоюсь, что ты не сможешь этого сказать!.. Но меня возмутило другое!

Зачем ты выучил свой текст наизусть, когда тебя взяли затем, чтобы ты и е

учил наизусть! Это не по–товарищески я даже отчасти подловато. Нам нужна

свободно льющаяся речь, живая, эмоциональная... Когда я увидел эти

растаращеиные глаза, сухой рот, из которого ничего не вылетает, кроме

шумного дыхания, эти чудовищные облизывания, я понял, что мы совершили

большую ошибку. Неужели ты не понимаешь, что в таком виде ты никому не

нужен? От тебя ожидают той непосредственности, с какой ты рассказываешь свои