Первый раз на эстраде

себя, когда, закатив глаза, ои старается заглянуть под брови и в глазах его

читается ужас: "Ах, ах! Что будет, если я забыл!" О том, что в ходе беседы

лектор должен уметь перестроиться, напоминать ему бесполезно. Недавно был

запланирован симфонический утренник для ленинградских школ, точнее, для

первых классов "А" и первых классов "Б". Но по ошибке билеты попали в

Академию наук, и вместо самых маленьких пришли наши дорогие Мафусаилы. Об

этом мой помощник узнал минут за пять до концерта. И, не имея вашей

способности учесть требования новой аудитории, он рассказал академикам и

членам–корреспондентам, что скрипочка – это ящичек, на котором натянуты

кншочки, а по ним водят волосиками, и они пищат... Почтенные старцы стонали

от смеха, но это не совсем та реакция, которая нам нужна! С вашей

способностью импровизировать бояться вам нечего. Вам надо только выйти на

публику и поговорить с нею в живой и непринужденной манере. В текущем

репертуаре вы ориентированы, иаши добрые капельмейстеры, с которыми вы

дружите, отзываются о вас в весьма лестных тонах,– этим делом вы должны

овладеть с легкостью. Ну, не совсем получится в первый раз – получится во

второй... Мне кажется, что с вашей помощью мне удастся доказать, что

потрепаться – это не такое простое дело, как об этом принято думать!

Соглашайтесь, дорогой друг! Соглашайтесь! Право, это гораздо интереснее, чем

проводить время в компании каких–то мелких зверушек – я забыл, как

называются ваши журналы: кажется, "Окосевшая каракатица" и "Обалдевшая

трясогузка"?.. Ах, простите, я забыл, что это мужчины – "Еж" и "Чиж"!..

Серьезно: переходите к нам! Неужели вы не сможете объяснить публике, чем

отличается симфоиия от увертюры и на сюжет какого произведения написана

"Шехеразада" Римского–Корсакова?

Что я мог ответить ему?.. Я представил себе Большой зал филармонии –

эту эстраду, этот , красный бархат, мраморные колонны, чуть не две тысячи

слушателей!.. Нет, я понимал, что никогда в жизни не смогу выступить с такой

эстрады перед такой аудиторией! И, конечно, надо было сказать

Соллертинско–му, что никаких вступительных слов перед симфоническими

концертами я произносить не могу. Надо было сказать, что ои ошибается... Но

сказать Соллер–тинскому, что он в заблуждении? Возразить?.. Да я бы умер

скорее!.. И я подумал: предлагают тебе, дураку, поступить в филармонию.

Потом как–нибудь выяснится, что произносить вступительные слова перед

концертами ты не можешь. И пристроят тебя в библиотеку – будешь ты при

нотах. Или пошлют тебя билеты распространять. А я так любил филармонию, что

готов был пол подметать, так мечтал иметь хоть какое–нибудь причастие к

этому замечательному учреждению. Я пробормотал что–то неопределенное, стал

кланяться, благодарить, улыбался... Соллертинский воспринял эту восторженную

признательность как согласие и обещал похлопотать. А я на следующий день

сделал новый неверный шаг – подал заявление в редакцию "Ежа" и "Чижа" с

просьбой уволить от занимаемой должности. Я понимал, что надо пойти к

Соллертинскому и объясниться начистоту. Но для этого надо было набраться

храбрости, произнести перед ним целую речь. И хотя я понимал, что потом

будет хуже, но предпочитал, чтобы было хуже, только не сейчас, а потом.

В "Еже" и "Чиже" ничего не слыхали о том, что я собираюсь стать

музыкальным лектором, удивились, но от работы освободили. Я пришел домой,

сел возле телефона и стал ожидать звонка Соллертинского. Так прошло...

восемь месяцев! Я перебивался случайными работами, писал библиографические

карточки по копейке за штуку, а Соллертинский все не звонил. По афишам было

видно, что мой, так сказать, "предшественник" еше работает в филармонии и

вакансии нет. Но, накоиец, я узиал, что место освободилось, нажал на

знакомых, они напомнили обо мие Соллертинскому. И он пригласил меня в

филармонию и велел написать заявление. Мною иаписанное ему не понравилось,

он его скомкал и выбросил, а своим быстрым, четким, необычайно красивым

почерком написал от моего имени совершенно другое, в котором тонко было

замечено, что, "имея некоторое музыкальное образование, между прочим,

окончил Ленинградский университет по историко–филологическому факультету".

Прямо в бумаге не было сказано, какое музыкальное образование я получил, но

как бы и было отчасти сказано.

В первую секунду я усомнился, могу ли я подписать такую бумагу, но Иван

Иванович, тут же предложив перейти с ним на "ты", быстро меня убедил.

– Важно, ^чтоб ты написал толковое заявление и поступил в филармонию,–

горячо сказал он.– А тебе хочется написать дурацкое заявление и и е

поступить в филармонию! Учись формулировать мысли!

Я подмахнул этот текст и был зачислен в должность второго лектора с

испытательным сроком в две недели.

Исполнились все мои мечты! Но я не был счастлив! Чем ближе становился

день моего дебюта, тем я все более волновался. Дело дошло, наконец, до того,

что пришлось обратиться к известному гипнотизеру, некоему Ивану Яковлевичу.

Рассказывали, что он замечательно излечивает артистов от боязни

пространства. Что будто бы один из Онегиных, страдая агаро–фобией, опасался

упасть во время спектакля в оркестр, пятился назад и опрокидывал декорации,

И только один раз беседовал с ним мудрый доктор, как на следующем спектакле

партнеры уже держали Онегина за фалды, дабы он не сиганул в оркестр и, боже

упаси, не убил бы кого, ибо нигде не хотел петь, кроме как за суфлерской

будкой!

Я написал и вызубрил наизусть свое будущее десятиминутное слово – я