Песенка для Нерона

— Ты же спал, — сказала она. — Я не хотела тебя беспокоить.

Тупая сука, подумал я, и тут же передумал: нет, она просто тактичная, она же ничего не знает.

— Можно тебя попросить кое о чем? — сказал я, натягивая тунику через голову. — Не могла бы ты сбегать и рассказать про все это моему другу? Я уверен, ему будет интересно.

— Хорошо, — сказала она. — Наверное, они скоро допьют вино и я сразу ему скажу.

— Сейчас же! — заорал я. — Я хочу сказать, думаю, тебе лучше рассказать ему прямо сейчас, если тебе все равно. Я уверен, что ему нужно узнать об этом как можно скорее.

— О, — сказала она. — Очень хорошо. Только Аминта будет очень недоволен, если я прерву их беседу, прежде чем они допьют вино.

— В этот раз, — сказал я, — он не будет возражать. Ну пожалуйста, — добавил я, едва сдерживаясь, чтобы на завопить.

Она вышла, а я огляделся в поисках лучшего пути отступления. Окно было достаточно велико, чтобы выбраться через него, но между подоконником и улицей внизу располагалось слишком дофига чистого воздуха, так что меня этот путь не привлек. Единственной альтернативой оставалась лестница, ведущая (вероятно) в главный зал. Ну что ж, подумал я, если я рвану прямо сейчас, то наверное успею; кроме того, я могу подождать Луция Домиция, потому что он бы на моем месте так и поступил.

Штука в том, что некоторые люди добры от природы, а другие нет.

Я из последних; мне говорили об этом всю жизнь, но могли и не беспокоиться, я знал и без них. Очень печально, конечно, я бы предпочел быть добрым, храбрым и благородным, но в конце концов смирился. Я не добр, не храб и не благороден, и никогда не буду, вот и все. Надо смотреть фактам в лицо и пытаться работать с тем хламом, что имеется — то есть с самим собой.

Это не имеет отношение к чувству вины и жалости к себе. Достойный чувак — скажем, Луций Домиций, глубоко в душе он хороший парень, я уже говорил — достойный чувак будет переживать, что подведет приятеля в трудную минуту; ему действительно будет сложно поступить так эгоистично и подло. Но если вы негодяй вроде меня, то вам не требуется заставлять себя. Такова моя природа, говорите вы — и вперед. Помню, я как-то говорил об этом с одним философом — не с Сенекой, с кем-то другим, но Сенека сказал бы то же самое, я уверен — и он заявил, что я попал в точку, потому что знаменитый Аристотель учил именно этому, типа, все имеет свою природу и нипочем не может ей противостоять. Ну, моя природа велела мне убираться нахрен отсюда, и если Аристотель говорит, что все в порядке, значит все в порядке. Правильно?

Ну и вот, значит, я спешу по узкой лестнице вниз, как стремительный краб, и вбегаю в зал. Городские постоялые дворы устроены одинаково, можно ходить по ним зажмурившись и ни разу не врезаться в колонну.

К несчастью, я немного ошибся со временем (вероятно, судьба наказала меня, что не стал ждать Луция Домиция), потому что в середине зала стоял мужик с Сицилии, тот самый истребитель солдат. С ним была куча народа, человек десять, и на их фоне гладиторы-чемпионы выглядели бы, как девушки-цветочницы.

Я остановился, как вкопанный, будто влетел носом в невидимое дерево. Сицилиец посмотрел на меня и ухмыльнулся.

— Привет, Гален, — сказал он.

Девять

В мире хватает людей, которых не беспокоит, что их имена известны всем подряд. Императоры, к примеру, или цари, или наместники провинций. Певцы и поэты. Актеры. Гладиаторы. Люди, которые бегают и прыгают на Олимпийских Играх. Когда вы встречаете такого на улице и говорите: привет, Милон, или как там его зовут, он не подпрыгивает и не спрашивает: откуда, блин, ты знаешь мое имя? — поскольку для него это не является неожиданностью, такова его жизнь.

Но когда кто-нибудь вроде меня слышит свое имя из уста незнакомца, как правило это означает, что дело плохо. Согласен, Сицилиец был не совсем незнакомцем. Я видел его дважды, но мы ни разу не были представлены, так что если он знал мое имя, то потому, что озаботился разузнать его, а это было непросто. Люди обычно не тратят столько усилий на вас, если не собираются сотворить с вами что-нибудь ужасное.

Ну, я мог бы повернуться кругом и стригануть вверх по лестнице, но особого смысла в этом, кажется, не было. В лучшем случае мы бы встретились еще раз на плоской крыше, откуда он мог бы без затруднений отправить меня вниз. Кроме того, я не надеялся убежать от людей Сицилийца, которые, как на подбор, были устрашающе тренированными и быстрыми. Сама мысль о том, чтобы схватиться с такими, была дурацкой. Признай, сказал я себе, на этот раз ты по щиколотки в дерьме. Вообще-то выражение не самое остроумное. Я знаю, что люди постоянно его используют, но это не делает его точным. То есть я много раз оказывался по щиколотки в дерьме — дома, на ферме, или на улице большого города в дождливый день, и конечно, я не совсем так представляю себе удовольствие, но в жизни случаются вещи и похуже — например, несколько недружелюбно настроенных мужиков, собравшихся тебя схватить.

В сравнении с этим прогулки по говну не самое скверное занятие, уж поверьте.

— Ладно, — сказал Сицилиец и его парни двинулись на меня. Ну, я порядок знаю: надо стоять неподвижно, не пытаться бежать или сопротивляться и вообще никак не расстраивать противника. Вопрос заключался в том, знают ли порядок они или это всего лишь группа любителей? Прежде чем я узнал это, кто-то спустился у меня за спиной к подножию лестницы и спросил:

— Что происходит?

Не надо было оборачиваться кругом, чтобы понять, что это Аминта. О боже, подумал я, дурачок собирается вмешаться, что приведет, скорее всего, к тому, что они вышибут из него дерьмо, и мне станет совестно. Само собой, это не стало бы первейшей моей проблемой, но сожаление-другое мне бы пришлось на него потратить. Он всего-то спас мою жизнь, познакомил с сестрой и бесплатно оказал необходимую медицинскую помощь, и что получит взамен?

Совершенно несправедливая сделка, думал я, хотя все это лишний раз подтверждает мое мнение, что тот, кто прожил жизнь по-доброму, помогая другим, в итоге получает пинка по заднице наравне с нами, подонками.

Но Сицилиец поднял руку и его костоломы застыли на месте. Я не мог читать его мысли, но что-то его явно беспокоило.

— Привет, — сказал он, и адресовался он, надо думать, к Аминте, потому что со мной он уже поздоровался.

— Я спросил, — заявил Аминта у меня за спиной, — что тут происходит?

Сицилиец ничего на это не ответил. Он просто стоял, как памятник павшим или типа того.

— Ну? — сказал Аминта. — Я жду объяснений.

Я тоже. Лично я хотел бы знать, почему Аминта до сих пор жив-здоров?

Не забывайте, я видел, как Сицилиец приказал своим рабам перебить римских солдат безо всякой разумной причины. Тот, у кого хватило стали в яйцах, чтобы совершить такое, не испугается одинокого египетского врача. Проклятье, даже я не боялся Аминты, а я боюсь практически всего на свете.

— Мне надо поговорить с этим человеком, — произнес наконец Сицилиец спокойно и негромко, — Это не займет много времени, если ты не возражаешь.

Аминта пролез мимо меня и встал между мной и Сицилийцем.

— Боюсь, я не могу позволить это, — сказал он. — Я врач этого господина, и ему нужен покой, а не допрос. Если хочешь поговорить с ним, приходи позже.

Сицилиец взглянул на меня, потом на Аминту.

— Насколько позже? — вежливо спросил он.

— О, через несколько дней, — ответил Аминта. — Он получил довольно серьезную травму головы. Перенапряжение на этой стадии может иметь для него самые серьезные последствия.

Я тем временем никак не мог оправиться от шока, что меня поименовали господином — бесчеловечный поступок, ибо достоверно описаны случаи смерти от смеха — и потому на время перестал пытаться понять, что вообще творится. Что-то, тем не менее, происходило. Стаи психопатов не склонны отступать в ужасе при виде маленьких египетских врачей, если только это не входит в побочный сюжет. Я не из тех людей, которые неспособны одновременно пребывать в замешательстве и испытывать довольство. Вовсе нет. Дайте мне денег или еды, или перестаньте меня бить — и можете сбивать меня с толку, сколько влезет.