Песенка для Нерона

Не то, чтобы я драл нос — они совершенно замечательные, но совсем не те, с которыми можно чинно-спокойно обсудить важные проблемы, как мы сейчас с Мирриной. Кроме того, удовольствие удовольствием, но есть кое-что еще. Мне всегда хотелось поцеловать девушку, не испытывая подозрений, что она засовывает язык мне в рот только для того, чтобы выудить мою мелочь.

— И все же, — продолжал я, — в Риме множество замечательных вещей, на которые стоит посмотреть. Ты уже побывала в Цирке?

Она нахмурилась.

— Да, — сказала она, — но мне не очень понравилось. Все эти бедные гладиаторы и люди, которых поедают львы. На самом деле, мне кажется, это довольно неприятно.

— Совершенно верно, — сказал я. — Я и сам их не выношу. Вот хороший театр — другое дело.

— Вам нравится театр? — она всплеснула маленькими руками, оросив меня водой. — О, я очень люблю театр. У нас в Мемфисе бывают спектакли, но очень редко, когда приезжает странствующая труппа. Я люблю комедии. Тебе кто больше нравится, Менандр или Дифил?

Никогда не слышал ни про того, ни про другого, но сообщать об этом не собирался.

— Зависит от настроения, — ответил я (и вы должны признать, это чертовски ловкий ответ — особенно для человека с травмой головы). — Иногда я предпочел бы Менандра, а иногда без Дифила просто не жизнь, если ты меня понимаешь. А тебе?

— О, я такая же, — сказала она. — Просто в точности. Латинских писателей тоже люблю — я могу читать на латыни, меня мать научила. Я просто обожаю Плавта, хотя не кажется ли тебе, что Теренций глубже проник в природу человека?

— Чертовски точно, — сказал я. — Мало чего он не знает о человеческой природе, — тут мне пришло в голову, что я вроде как память потерял. — Знаешь, у меня ощущение, что я изрядно хаживал в театр, потому что все это звучит знакомо. Может, память возвращается?

Ее глаза сияли.

— О, прекрасно, — сказала она. — Разве это не замечательно. Думаешь, это потому, что мы заговорили о драме? Было бы замечательно, если б это тебе помогло, правда?

— Чудесно, — сказал я. — Давай продолжим. А какие другие пьесы тебе нравятся?

— Помимо комедий, ты имеешь в виду? — она нахмурилась. — Честно говоря, я не очень люблю трагедии, они такие печальные и мрачные. А тебе нравятся трагедии?

— Да не очень, — ответил я. — Я всегда думал, что в мире достаточно несчастий и без того , чтобы их придумывать.

— О, как это верно, — сказала она. — Думаю, потому я и люблю комедии — они такие веселые и радостные, и всегда заканчиваются хорошо. Не как в настоящей жизни, — добавила она со вздохом. — А поэзия? Ты любишь поэзию? Я люблю.

— Очень, — ответил я, и если уж на то пошло, говорил чистую правду. Во всяком случае, некоторую. Дядька наш, помню, читал стихи про Леду и лебедя, мы прямо в лежку лежали. Похабный он был мужик, мой дядя.— Какие поэты тебе нравятся?

— О, Феокрит, и Анакреон, и Алкей, Сапфо, конечно, и Феогнид, хотя некоторые его поэмы для меня слишком сложные, я не очень умная, я знаю...

— Я бы не сказал, — заметил я. — Я думаю, всякий, кому нравятся Менандр и Феокрит, должны быть очень умными, разве нет?

Она зарделась до самого кончика носа.

— О, я не знаю, — сказала она. — Я уверена, что не понимаю всех переплетений. Ты должен послушать, как говорят о поэзии мои братья. Они подмечают все тонкости, которые просто пролетают мимо меня. Мне самой больше нравятся красивые, радостные моменты.

— То же самое, — сказал я. — В конце концов, она дана нам на радость, поэзия. Это же не экзамен. Если ты разберешься во всех трудных кусках, лаврового венка или медали все равно не дадут.

Она рассмеялась.

— Ох, ты такие смешные вещи говоришь, — сказала он. — Почти как комедию смотреть. Ты, наверное, очень умный, если додумался до такого.

— Что есть, то есть, — ответил я с достоинством и быстро добавил, потому что вроде как не должен был этого помнить, — наверное. Просто говорю то, что приходит мне в голову.

Как видите, дела продвигались просто замечательно, поэтому очень жаль, что Луций Домиций выбрал именно этот момент, чтобы вломиться в комнату; с ним вместе вошли брат Аминта и другой чувак, которого я еще не видел. Впрочем, нетрудно было догадаться, кто он такой. Один взгляд на гигантскую штуковину, торчащую у него на лице, наподобие великого мола в гавани Остии — и становилось понятно, что это второй брат, Скамандрий. На тот случай, если я слепой или придурковатый, Аминта его представил. Я вспомнил о манерах и вежливо поблагодарил за спасение жизни. В ответ он смущенно улыбнулся. Неразговорчивый тип, подумал я.

— Я просто хотел, чтобы тебя осмотрел Скамандрий, — сказал Аминта. — У него гораздо больше опыта в подобных случаях.

Значит, Скамандрий осмотрел меня и задал в точности те же вопросы, что и Аминта до него (у него был тихий спокойный голос, один из тех, что через некоторое время вгоняют в тоску), а закончив, кивнул пару раз и что-то прошептал Аминте, который в ответ тоже кивнул и сказал: как я и думал. Затем он повернулся ко мне и спросил:

— Итак, мы что-нибудь вспомнили?

Прежде чем я успел что-нибудь сказать, вмешалась девица:

— О да, мы очень интересно поговорили — о театре, о поэзии, обо всем.

Я не знаю, как у вас принято, но если сестра сообщает вам, что она трепалась о поэзии с чуваком, которого вы только что притащили прямо с улицы, время слегка нахмуриться и слегка напрячься. Во всяком случае, в наших местах так. Но видимо, в Египте — не так, или во всяком случае — в Мемфисе, потому что оба просияли и сказали: чудесно, чудесно (в случае Скамандрия я только предполагаю, потому что не расслышал), и я начал думать, что мне бы, наверное, понравилось в Египте.

— Но, — продолжал Аминта, — очень важно, чтобы пациент побольше отдыхал, поэтому я думаю, что мы должны оставить его одного на час или около того. Идем, Миррина.

И все они убрались.

Мне было жаль, что она уходит, когда у нас все так хорошо складывается, но башка у меня все еще трещала, так что я закрыл глаза и только начал отплывать (мне пригрезилась Миррина, которая... а, неважно), когда дверь распахнулась и ввалился Луций Домиций. Он немного подождал, будто прислушиваясь, а затем тихо прикрыл дверь.