Песнь о братьях

1928

Мои сестры Пер. Г. Абрамов

Посмотришь: одно загляденье, Каждая — ангел земной, Но начинается землетрясенье, Когда они схватятся между собой. Одну зовут Баше, Другую — Маше, Третью — Стэре, Четвертую — Мэре, Пятую — Рохе, Шестую — Брохе. Шестеро — ни меньше, ни больше. И это, думаете, у папаши вся семья? Так вы ошибаетесь: есть еще Мойше — Их младший брат, а это — я. Кричит старик: — Девки, не шумите! Когда вашему гвалту настанет конец?! Пора вам, чертовки, замуж выйти, Пора вам, плутовки, под венец! — Сестры хохочут, ходят парами И, как подковами, каблуками стучат. Вваливаются в дом влюбленные парни И целый вечер за столами торчат. И парней толкает под бок папаша: — Ни костей, ни мяса, ни жил! Тоже мне мужчины! Где мускулы ваши? Тощие петухи… чтоб я так жил! Ну, выпьем, что ли? Лэхаим! Лэхаим! [2] Желаю кучу наследников вам, Плодясь, мы свой древний род умножаем — Кехойл ал сфас гаям! [3] Когда смеются мои сестрицы, Качается весь дом; Пляшут — трещат половицы: Не дом, а Содом! Одну зовут Баше, Другую — Маше, Третью — Стэре, Четвертую — Мэре, Пятую — Рохе, Шестую — Брохе… Шестеро — ни меньше, ни больше. И это, думаете, у папаши вся семья? Так вы ошибаетесь: есть еще Мойше — Их младший брат, а это — я.

2

Лэхаим — жизнь. Здесь: «За здравие!»

3

Как песок на берегу моря (древнееврейское).

1929

Полесье Пер. И. Гуревич

Спросил я коваля Аврома, Так спросил я: — Не откажите, тесть любезный, Растолкуйте — Как в вашей глухомани, В округе ржавых топей, Где множество озер, Давно заросших, Сквозь ветви видят небо Да слышат только крики Диких уток, — Как в этих дебрях Люди объявились — Бородачи, Дубы в болотных сапожищах… Ох, и смеялся же папаша Рохл-Лэйи, Ой, хохотал же он: Зятек, мол, озадачил! И, поразмыслив, Он ответил, Так ответил: — Произошло оно В дни сотворенья мира. Когда господь Свои великие затеи Со всякой всячиной благополучно кончил, Увидел он вдали С десяток бедняков, — Ну, нищета! Ну, голодранцы! — Бледны, Измучены, Толкутся с жалким скарбом, Никак найти себе пристанища не могут… И сжалился господь, И на воздушном шаре Спустил в Полесье их, Вот в самый этот угол: «Здесь, бедняки, вам жить — И с плеч долой забота! Клянусь, Достались вам счастливые болота!..» Спросил я коваля Аврома, Так спросил я: — А отчего тут девушки Смуглы, Стройны и тугогруды? Ох, и смеялся же папаша Рохл-Лэйи, Ой, хохотал же он: Зятек, мол, озадачил! И, поразмыслив, Он ответил, Так ответил: — Я думаю, С того, что в глухомани нашей Ступают ноги по земле любовно, — Вот почему земля нам благодарна, И обиды Не знают поросли зеленые, взрастая, — Трава тут сочная, высокая, густая…

1933

У мартеновских печей Пер. А. Найман

Сталь в гневе ищет к желобу пути, Мартены Алый рот кривят в усмешке. Я — сталевар. Один из тридцати. Здесь нужно торопиться, Но без спешки. За ломом лом снует, Мартен дразня; Расплавленную массу Пламя лижет. Сейчас, Кипя, Промчится близ меня Поэзия — Такой ее я вижу. Поток, Сияньем Лампы ослепив, Течет; Кран мостовой пространство режет; В углу О чем-то тихо шепчет шкив, Сквозь злой и грозный пробиваясь скрежет. Что это? Дальний гром грядущих гроз? Иль сотни топоров врубились в скалы? В себе — От стоп и до корней волос — Стихов неясных Слышу я начала… И вдруг: «Ну что ж! Подыскивай слова, Поэт! — Над ухом голос раздается. — Но закатай-ка прежде рукава, А не валяй поэму как придется». Запущен был с утра мартен шестой, Как говорится — трудовые будни. Внезапно Поднял он скулеж и вой И непрерывно «квакал» до полудня. А в три часа раздался треск: В печи, На стенке справа, Показались дыры, И на пол стали падать кирпичи. — Братишки! — крик раздался бригадира. — Скорей! Еще успеем заложить!.. — Э, нет! Не наше дело, лезьте сами, А нам еще не надоело жить… — Ударников зови… — Не шутит пламя… Тут мы втроем: Я (то есть Гирш Барбой) И два моих товарища по смене Кричим: — Не трусь! Мартен дает нам бой, А мы — поставим латку на мартене. Держи кирпич! Скорей дай глину мне!.. — Нам тридцати всего секунд хватило, И вот уж нет той трещины в стене, Притом в печи не стало меньше пыла. Вон там она, Последняя в ряду, От всех ее теперь я отличаю. Ну, на сегодня всё — гудок, иду. Вот так, поэт! Давай-ка выпьем чаю…

1933

Из цикла «Фабричная лирика» Пер. А. Найман

«Мне весело, — и расцветает…»

Мне весело, — и расцветает Весенний сад под вой пурги, Простор, как друг, меня ласкает И снегом жжет мои шаги. Мне весело: шатер лазурный, Гори! На улице тепло, Огонь сметает пляской бурной Былую ненависть и зло. Печаль не рыщет по задворкам, Вскипает радость на ветру — И скольким новым алым зорькам В сосновом вспыхивать бору! Тоска, ты траурные ленты В венок вплетаешь не для нас. Моя страна — простор рассветный, Широкий деревенский пляс.

«По-вешнему впервые осветило…»

По-вешнему впервые осветило Сегодня солнце крыши, окна, стены; Почувствовал я в каждой жилке силу, Когда мы шли из цеха после смены. Оно при всех, не опасаясь сплетен, Ласкало мне колени и запястья; Уже не говорят, ни что я бледен, Ни что устал, — я не скрываю счастья. В весенний синий воздух струйки пота С груди уносит ветра дуновенье, Не спрашивая, как зовут и кто ты. О ветерок — мое отдохновенье! Хвала весне, Стоящей на пороге; Сиянию, Промывшему оконца; Чернеющей растаявшей дороге, От фабрики меня ведущей к солнцу!..

«По шумным улицам, усталый…»

По шумным улицам, усталый, Иду с работы каждый день: В рукав влетает ветер шалый, До двери провожает тень. Вхожу, и комнате по вкусу Мои усталые шаги; На гвоздь — промасленную блузу И кепку, в угол — сапоги, Плескаюсь полчаса под краном И пиво из бутылки пью, И вечер голубым туманом Вползает в комнату мою… Когда последнее взмывает Сирены заводской «ду-ду» И город окна зажигает, Я вновь на улицу иду. О ветер, легкие продувший, Усталость высоси из жил, Чтоб завтра утром, отдохнувший, Я на работу вновь спешил!

1933

Присяга Пер. Ю. Мориц

От Волги по степям ходил Колонной огненной мороз. Мои морщины холодил Кристаллами последних слез, Слезой ребенка и жены, Которых небу целовать. Мы были вооружены, Мы отправлялись воевать. — Равняйсь направо! Грудь вперед Кричал солдатам старшина. Кто выживет и кто умрет — Мы все равны, одна страна. Играй, трубач, и вейся, флаг, Мы все вернемся, смерти нет! И замыкает левый фланг Еврей, лирический поэт. Читай присягу, старшина, Взойди на белое крыльцо. У нас у всех — одна страна, Одна война, одно лицо. И если плен — так лучше тлен, Так лучше песне пулю в рот. Целуй покрепче флаг с колен, Мы отправляемся на фронт. И… шагом арш! И вейся, флаг. Кто выживет и кто умрет? Поэт из Минска — левый фланг. — Равняйсь направо! Грудь вперед! А там, где белый снег сиял В долине белой, как бумага, Там белым зайчиком стоял Ребенок мой, моя присяга.

1941

Старшина Пер. А. Кронгауз

Завалило снегом всех, Стелется метель по скату, И, проваливаясь в снег, Старшина стучит к комбату. Сонный поднялся комбат И скорей за автомат: — Что за новость приволок. Старшина — солдатский бог? Может, вражеский десант? — Нет, товарищ лейтенант! — Спирт привез? Ребят обрадуй.. — Нет, товарищ лейтенант! — Вызывают за наградой? — Нет, товарищ лейтенант! — От невесты, может, новость? — Нет, товарищ лейтенант! — Старшина, имей же совесть, Шутишь ты, а может, пьян? — Не шучу я и не пьян. В штаб доставили баян. — Лейтенант вскочил: — Да ну?! Крепко обнял старшину: Моего седлай коня, Вороного «Быстрого», Горячее он огня И быстрее выстрела… Мчись скорей в политотдел, И чтоб баян не проглядел. — Нет дороги — целина, Стелется метель по скату… Выполняет старшина Приказание комбата. Конь летит по целине, По деревням ветер свищет. Пепелища. Пепелища… К штабу мчится на коне Славный минский паренек, Старшина — солдатский бог. Спирт во флягах на столе — Молодец старшина! И обед кипит в котле — Молодец старшина! И в кисетах есть махра — Молодец старшина! Письма всем принес с утра — Молодец старшина! Так гони скорей коня, старшина, Батарее нашей песня нужна… Пролетает час-другой, Над замерзшею рекой Занимается рассвет, Поле освещается… Старшины все нет и нет, Он не возвращается. Сел комбат за телефон: — «Дон!» «Дон!» Слышишь, «Дон?!» Это говорит «Двина». Был у вас мой старшина? — Старшина? Нет, не бывал! Погоди, он ростом мал? Как же, был такой у нас, Ускакал домой тотчас… Прямо с «Дона» на «Двину» Ожидайте старшину… Снова день… И ночь кончается… Вьюга хлещет вдоль дорог. И опять не возвращается Старшина — солдатский бог. Показался наконец Из-за леса жеребец, Распушил по ветру хвост, Закричали все: — Кос-кос! Но не шел он — поднял уши, Натянулся весь струной, Будто песню ветра слушал, Песню вьюги за спиной, На спине его меж ссадин Опустевшее седло, Где же, конь, твой смелый всадник, Или вьюгою смело? На комбате нет лица. — В лес! За мною! Три бойца! …Вдруг споткнулся на бегу — Шинели зеленые, Два фашиста на снегу, Вьюгой убеленные. На шинелях кровь черна Чуть снежком заметена. Что-то там темнеет с краю Возле сломанной сосны, Не ушанка ль меховая? Да! Ушанка старшины! Вот и сам он в стороне Спит на снежной простыне, На торжественной, безбрежной, Что расстелена вокруг, Спит он на постели снежной Под родное пенье вьюг. Завертелся снежный улей Сон спокоен. Ночь глуха. И баян, пробитый пулей, Развернул над ним меха.

1942

Девушка-пилот Пер. Р. Сеф

Аэродром. На зеленом фоне Девушка в летном комбинезоне. Смотрит в бинокль, Туда, где пламя Над Гомелем в небо взвилось столбами. И кажется — вот он, Подать рукою, Город родной над тихой рекою. Аэродром. На зеленом фоне Стройная девушка в комбинезоне. Все, что вчера Было мирным кровом, Видится ей лишь в дыму багровом. — Там, командир, вон за этим яром, Детство мое объято пожаром… — Слушай! Разведчики известили: Немцы близ мельницы штаб разместили. Задача: разрушить, смешать с землею. Ясно? Готовить машину к бою! — Есть готовить Машину к бою, Вражеский штаб смешать с землею! Зубы стиснуты. Пальцы сжаты. Машину молнией мчит крылатой. Полковник ждет, Мгновенья считая, Минута прошла, прошла и другая. Нет как нет ее. Время течет. Пульс выбивает секундам счет. Но дождались И сегодня. Вот Уже самолет На посадку идет. И рапорт: — Выполнено! Дотла Я дом, где фашисты засели, сожгла. — Ты ранена?! — Нет, — прошептала с трудом. — Сожгла я только что собственный дом…

1944

Внук музыканта Пер. С. Гудзенко

Темная ночь. Отдыхают полки. Танки заснули в кустах. Ветер холодный с немецкой реки. Поле в могильных крестах. Скоро, начнется последний бой… В небе из-за леска Взвился ракеты огонь голубой, — Значит, атака близка. И тишина. Отдыхает земля После нелегкого дня. Город сжимает тугая петля Нашего артогня. И тишина. Кто летит по тропе? Едет из штаба связной. Вот он проходит уже по траве Вдоль по опушке лесной. — Левина, срочно! — Сержанта? Сейчас! …В крайней землянке возня. — Левин, вставай! Получен приказ: Ждет генерал. — Меня? — И тишина. Кто летит по шоссе? Слушает часовой. Двое людей в световой полосе. — Кто там? — И весело: — Свой! Штаб. По трехверстке прошел не спеша Красный огрызок карандаша, Горло Берлина сжимая. Тени качаются на стене. И генерал сидит в тишине. Дремлет передовая. — Слушай, сержант, Ты музыкант? — Да, генерал! — На чем ты играл? Ты кларнетист? — Нет, генерал! — Ты тромбонист? — Нет, генерал! — И не флейтист? — Нет, генерал! — На чем ты играешь, солдат? — Мой инструмент — автомат! — А до войны? — Был скрипачом. — Так собери музыкантов скорей. Завтра мы наступление начнем. Мало мне музыки батарей. Ясно тебе? Почему замолчал? — Тихо спросил генерал. …Свет фонаря освещает глаза, А на ресницах слеза. — Разве в атаку легче ходить? И под огнем безопаснее жить? Что замолчал? — Спросил генерал. — Пишет жена? — Нет, генерал! — Где же она? — Там, генерал!.. — Брат и сестра? — В пепле костра… — А старики? — В тине реки… Клезмера [4]– деда к оврагу вели, Чтобы он фрейлехс [5] играл… Я на Тучинке [6] в черной пыли Клятву священную дал. Я до победы не музыкант, Мой инструмент — автомат. — Есть у тебя и такой талант. Ты настоящий солдат. Будто алмазами режут стекло, Небо ракеты прожгли. Дымом Берлин заволокло, Танки на приступ пошли. Горло Берлина сжимает петля. Стонет земля. Город горит, задыхаясь в дыму, Рушась во тьму. Рвется пехота вперед и вперед До Бранденбургских ворот. И тишина. Додымил, допылал Город над Шпрее-рекой. Вышел из виллиса генерал И помахал рукой: — Левин, устал? — Нет, генерал! — Скрипку в подарок возьми, сержант. Есть у тебя и такой талант. …Тихо вокруг. Офицеры молчат. Фрейлехс играет в Берлине солдат.

4

Клезмер — музыкант-самоучка.

5

Фрейлехс — веселая народная танцевальная мелодия.

6

Тучинка — предместье Минска, место расстрелов в годы немецко-фашистской оккупации.

1945

Добрый сосед Пер. С. Гудзенко

Заборы. Калитки. У старой аптеки Наш дом деревянный под тенью акаций. Как видно, останутся в сердце навеки Минск, Пролетарская, дом 18. И мне 18! О ангел с косою Из городка белорусского Копыль, Где травы на выгоне блещут росою, Где с тополем важно беседует тополь. Не знаю — губами, руками, очами Меня эта девушка приворожила… Летал на свиданья глухими ночами, Мне крылья давала какая-то сила. — Нарви мне сирени, — попросит, бывало, — За каждую веточку я поцелую. — Ломаю сирень, и все кажется мало, И снова ломаю сирень молодую. Кувшинчики белые не распустились, За низким забориком ждет мое счастье. И синие сумерки ниже спустились. И приняли в нашем свиданье участье. А в этом саду жил поэт знаменитый. Мы пили с ним воду из общей криницы. И мшистый заборик, травою повитый, Делил переулок, как будто граница. Не садом, соседом своим любовался, Когда он утрами ходил по дорожке. Сиреневый куст над тропою склонялся. Тюльпаны сгибали зеленые ножки. Потом приходили к поэту селяне — В льняных домотканых рубахах ребята. Я слушал: шумят и поют на поляне, И песни летят и садятся на хаты, Как птицы. И матери знают в Полесье, Что хлопцы гуляют у Янки Купалы. О юность моя! Белорусские песни! Хочу, чтобы все повторилось сначала! …А утром я снова пришел за сиренью. Нарвал. И скорее к забору рванулся. Повис, исцарапав до крови колени. И пятки моей кто-то пальцем коснулся. Сквозь землю хотел провалиться от страха. Сосед засмеялся: — Куда ты, куда ты? Послушай, поет перелетная птаха, Она возвратилась до дому, до хаты. Ты думаешь — жалко сирени? Мой милый, Мне жаль, что за нею приходишь украдкой, Слыхал, что ты тоже изводишь чернила, Ночами склоняясь над первой тетрадкой… Ты знаешь, что песни растут, как живые, — Корнями из сердца цветут они пышно. А если ты станешь поэтом, в чужие Не стоит сады забираться неслышно. …А годы прошли. И война отгремела. И я возвратился к родимым руинам. У рва, где гремели раскаты расстрела, Один я грущу над женою и сыном. Но дому и саду у старой аптеки Еще суждено из-под пепла подняться, — Ведь в сердце поэта остались навеки Минск, Пролетарская, дом 18.