Песнь о братьях

1964

«Седой поэт плывет в ночной метели…» Пер. Ю. Мориц

Седой поэт плывет в ночной метели, Его пугает белизна постели — Она снегов и облаков белее. Она белей седин на юбилее. Подушка — лгунья, в ней живет колдунья, Она поет и плачет в новолунье, И не в груди, а в горле сердце бьется. Ночной пловец молчит и курит. Вьется Метель и дым. Чтоб вам не снилось, дети, Все то, что было с ним на этом свете! Он — в переулке, это рядом с вами. Он снег с пальто счищает рукавами. Скорее! Вы узнаете мгновенно, Как в скрипку превращается полено.

1964

Поэмы

Виолончель Пер. Ю. Гордиенко

1

Едва я смежу ресницы, Когда на дворе апрель, Мне снова, как в детстве, снится Золотая виолончель. Боясь потревожить спящих, Не зажигая огня, На голос ее щемящий Иду. Он зовет меня. Спускаюсь маленьким гномом По деке в резную щель. Таинственным, незнакомым, Чудесным, поющим домом Становится виолончель. Там с дирижерского места, Постучав по доске, Невидимому оркестру Приказываю, как маэстро С палочкою в руке… Да, это было со мною. Как это было? — постой… Не тронулся сединою, Мать умерла весною. Остался я сиротой. Но с материнской любовью В тиши весенних ночей Мне пела у изголовья Золотая виолончель. Ночь. Я лежу в кровати. Час тихий такой, Как будто законопатил Все щели в доме покой.

2

В пути потеплел Гольфштрем ли, До срока ли рассвело На полюсе? Чу, — на землю Хлынуло вдруг тепло. Солнце пробило тучи, И с крыш, торопя капель, Голосом всех созвучий Заговорил апрель. Теперь Гулливером стать бы, Теперь, в предместьях Москвы, Рукою с неба достать бы Лоскут его синевы; В ладонях разгладив ласково Над паром вод и земель, Носить приколотым к лацкану, Как знамя твое, апрель. Вернуться зарей вечерней, Тронуть смычком струну Чуткой виолончели, Научившей любить весну.

3

Этим весенним вечером Виолончель горячо, Чуть озорно и доверчиво Прилегла на мое плечо. Мотив, услышанный где-то, Под легким смычком возник — Сам я придумал это? Или маэстро Григ? Журчанье воды по гребле. Плывущие облака. Таинственный вздох на стебле Раскрывшегося цветка. Раздор воробьиный в садике И песни, с отвагой всей Скачущие, как всадники, С приветом к домам друзей. Главный всадник в дороге Сбился, загнав коня. Не постучит на пороге Ласковой недотроги, Долго ждавшей меня. …Осекся струны певучей И замер щемящий звук: Без адреса только случай Сведет, да и то не вдруг.

4

Иду. Хрустит под подошвами Бульвара свежий песок. Нежный голос из прошлого Вдруг ударил в висок. Как выстрел, ошеломил он, Неужели — она? Время не изменило Облик простой и милый… Оклик. И тишина. Вся она в солнце, в бликах… Стою, не веря глазам. Фантазия это Грига Или придумал сам? …Город босого детства, Тяжесть отчей руки. Дом. Базар по-соседству. Мостик. Сад у реки. Влюбленных тесные пары, И с вечера до зари: «Кирпичики» под гитару И «Шахта номер три». Двадцатого бомбардировка. Поляки. Взбивая пыль, Бегу к возлюбленной, ловкий Как Гарри Пиль. Увы, не вышло по-моему, — Меня не могла понять И обдала помоями Ее сварливая мать. Потом — любовь идеальная (Как это было давно!), У словно-провинциальная С мороженым и кино. Куда-то уехал вскоре я, И все решили: шальной! …Студентка консерватории Идет по Москве со мной; Гибкая и прямая, Прыгает через ручей, Бережно прижимая Зачехленную виолончель. — Слышала от знакомых, Передавали мне, Что ты живешь не в хоромах, — Один, от всех в стороне. В Минске твои сестрицы Хором твердили, в лад: Годы! Пора жениться. Когда он остепенится? Жаловались — талант!

5

Вечер. Под фонарями Шумит поток москвичей. Все еще между нами Зачехленная виолончель. На Сухаревке, у башни Ждем пятнадцать минут. — Мейшка, возьми багаж мой. Проводишь. Одной мне страшно — Еще в трамвае помнут. — Тесен трамвай вечерний. Двое — сядем, пройдем. Если с виолончелью, Это уже — втроем! И тут раздумывать нечего — Не упустить момент. …Ласково и доверчиво Ко мне приник инструмент. В вагоне битком набито — Усталый, хмурый народ. Ругань, мелочи быта, Площадной анекдот. Сказал я, глядя в их лица, Лучшую из речей: — Друзья! Прошу потесниться, Со мною — виолончель. Тетушка, сдай в сторонку, Постой, браток, не спеши, В этом чехле — звонкие Струны твоей души… — Наступаю на чью-то ногу. Но вправо-влево сдают. Трамвай попритих. Дорогу Инструменту дают; Исцарапанными о камень, Закопченными у печей Мозолистыми руками Оберегают виолончель. Усталость и злость забыты, Мелочью слов бренча, Тяжелый мешок быта Сваливается с плеча.

6

Романтическое кочевье. С любимою в поздний час. Троих — с виолончелью — Трамвай баюкает нас. Сидят и стоят у окон В звенящем, в бегущем, в нем — С Запада и с Востока Люди разных племен. Каждый приветствует каждого — Раскланиваться успевай. …Ученики Микеланджело В пути встречают трамвай. В знамен шелестящем зареве Вчерашние новички — Наследники Страдивари Взвивают смычки. Полотнища шелка взвихрены. Идут — тесна колея — Растрелли и Воронихина Подмастерья и сыновья. Цехи, плеяды, школы — Все, кто провидел, знал Варшавянку и карманьолу, «Интернационал». Красок великолепье, Звуков прибой морской. Владимир Ленин в кепи, С поднятою рукой. На площади Всех Наций Светло приветствует он Величайшую из демонстраций Уходящих в даль времен; Колонны, вперед идущие. Песни и гром речей, И надо всем — поющая Расчехленная виолончель…

7

Я спал. Меня разбудила Нежно чья-то рука. Голос ласковый, милый Донесся издалека. Отзвук ли это, эхо ли Неповторимого сна: — Милый, проснись. Приехали. — Утро. Весна. Рассвет свой костер затеплил. Плывут, клубясь, облака. Доносится вздох на стебле Раскрывшегося цветка. Предместьем идем, дворами Просыпающихся москвичей, Она и я, между нами — Виолончель.

1932

Песнь о братьях Пер. Ю. Мориц

Давно кончилась война.

Минеры спасли город…

Стояла ночь. На флейте голубой Весенний дождь в саду играл без денег, Когда, сумев сработать головой, Прибился к жизни розовый младенец. Он плачет, морща губы, как старик. Но чем его достоинство задето? Мне кажется, он вдруг услышал крик — Мой мертвый сын аукнулся из гетто. Кровиночка, скажи мне, почему Ты так орешь у жизни на пороге, Как будто слышен уху твоему Напевный ужас городской тревоги? Что с городом? Что с ним произошло? Кто возвратил сиренам ремесло? Кто раскрутил над нами этот вой? Так из костра кричит еще живой, Так плачет зверь с жаканом в животе. О, этот звук над крышей в темноте! И черных репродукторов кульки Роняют слов холодные куски: «Внимание! Тревога!» В горле ком. Старик с окаменелым языком. Старуха с перекошенной губой. И только дождик — с флейтой голубой.

* * *

Весна-царевна пела-ворожила, Чтоб травкой пахло, чтобы сок — в цветке, И трепетала голубая жила, И человечек плакал на руке. Он весь еще в ладони помещался. Стучал горячей ноженькой не в такт. Но белый свет в зрачках его вращался, И сердце билось, точное, как факт. Он пересек ту облачную пленку, Границу бытия и забытья, Тропинку от зародыша к ребенку, От протоплазмы к собственному «я». Не надо, я прошу тебя, не надо Фальшивых песен, фамильярных слов. Здесь боль и кровь, здесь жизни баррикада, Та, на которой победит любовь. Я знаю что к чему. Я знаю трепет Мужчины, пожелавшего детей. Нас крепко одиночество истреплет Гигантскими набегами страстей, Пока вскричишь: «Полцарства за ребенка! За мальчика полцарства, за дитя!» …На синих флейтах нестерпимо тонко Дожди играют легонько, шутя. И человек не услыхал сирены. Он у крыльца больничного ходил И мокрой веткой розовой сирени По воздуху бессмысленно водил.

* * *

Да! Да! Да! Это — он. Невысокий, невзрачный, совсем не кудрявый, Чуть сутулый, ничуть не пленительный парень, — Таких не любит кинематограф. Предки его обладали Исключительным чувством юмора И поэтому точно знали, Что Моисей разгрохал свои скрижали С явным пристрастием: Богатым — «кради!», а бедным — «не». О братья, расстрелянные и сожженные! Ваш пепел давным-давно Перешел на орбиту созвездий. О скрипки, расстрелянные и сожженные! Идя по городу, я бормочу ваш реквием. Я бормочу ваш реквием, Я слежу за орбитой пепла, Я благодарен крышам из плесневелых плашек, Где лепетали скрипки И грохали молотки. Я бормочу ваш реквием, Я слежу за орбитой пепла.