Пестрыя сказки [старая орфография]

Посл одного преступленія другія уже кажутся легкими: — вмст съ отцемъ моимъ мы истребили все, что было живаго въ темниц; наконецъ мы встретились съ нимъ на трепещущемъ тл моего послдняго сына; мы взглянули другъ на друга, измряли свои силы, готовы были броситься на смертную битву… какъ вдругъ раздался страшный трескъ, темница моя разлетлась въ дребезги и съ тхъ поръ я не видалъ боле отца моего…

?Что скажете? — ?моя повсть не ужасне ли повсти Едипа, разсказовъ Енея?

Но вы сметесь, вы не сострадаете моимъ бдствіемъ!

Слушайтежъ, гордые люди! отвчайте мн ?вы сами уврены ли, убждены ли вы какъ въ математической истин, что ваша земля земля, а что вы — люди? что если вашъ шаръ, который вамъ кажется столь обширнымъ—, на которомъ вы гордитесь и своими высокими мыслями и смлыми изобртеніями, — что, если вся ета спсивая громада не иное что какъ гнздо непримтныхъ наскомыхъ на какой нибудь другой земл? ?что, если исполинамъ на ней живущимъ вздумается длать надъ вами —, какъ надо мною, — физическія наблюденія, для опыта морить васъ голодомъ, а потомъ прехладнокровно выбросить и васъ и земной шаръ за окошко? изрытыми горами вамъ покажутся ихъ пальцы, моремъ ихъ канавка, годомъ — ихъ день, свчка — волшебнымъ солнцемъ, великолпнымъ замкомъ — банка, покрытая бумагой, смиренно стоящая на окн и въ которой вы по тонкости своего взора замтите то, чего исполины не замчаютъ. — А! Господа! что вы на ето скажете?…”

Господинъ Ликосъ замолчалъ, — не знаю что подумали другіе, — но меня до смерти испугали его вопросы; испугали больше, нежели пугаютъ Гг. Критики, которымъ я смло отдаю на съденье моего мохноногаго Героя, — пусть они себ кушаютъ его на здоровье!

IV СКАЗКА О ТОМЪ, ПО КАКОМУ СЛУЧАЮ КОЛЛЕЖСКОМУ СОВЕТНИКУ ИВАНУ БОГДАНОВИЧУ ОТНОШЕНЬЮ НЕ УДАЛОСЯ ВЪ СВТЛОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ ПОЗДРАВИТЬ СВОИХЪ НАЧАЛЬНИКОВЪ СЪ ПРАЗДНИКОМЪ

Во свтлой мрачности блистающихъ

ночей

Явился темный свтъ изъ солнечныхъ

лучей.

Кн. Шаховской.

Коллежскій Совтникъ Иванъ Богдановичъ Отношенье —, въ теченіи 40-лтняго служенія своего въ званіи Предсдателя какой-то временной Коммиссіи, — провождалъ жизнь тихую и безмятежную. Каждое утро, за исключеніемъ праздниковъ, онъ вставалъ въ 8 часовъ; въ 9 отправлялся въ Комиссію, гд хладнокровно —, не трогаясь ни сердцемъ, ни съ мста, не сердясь и не ломая головы по напрасну, — очищалъ нумера, подписывалъ отношенія, помчалъ входящія. Въ семъ занятіи проходило утро. Подчиненные подражали во всемъ своему Начальнику: спокойно, безстрастно писали, переписывали бумаги, и составляли имъ реестры и алфавиты, не обращая вниманія ни на дла, ни на просителей. Войдя въ Коммиссію Ивана Богдановича можно было подумать что вы вошли въ трапезу молчальниковъ, — таково было ея безмолвіе. Какая-то тнь жизни появлялась въ ней къ концу года, предъ составленіемъ годовыхъ отчетовъ; тогда замтно было во всхъ чіновникахъ особеннаго рода движеніе, а на лиц Ивана Богдановича даже безпокойство; но когда по составленіи отчета Иванъ Богдановичъ подводилъ итогъ, тогда его лице прояснялось и онъ, — ударивъ по столу рукою и сильно вздохнувъ, какъ посл тяжкой работы, — восклицалъ: „Ну слава Богу! въ ныншнемъ году у насъ бумагъ вдвое боле противъ прошлогодняго!” и радость разливалась по цлой Коммиссіи и на завтра снова съ тмъ же спокойствіемъ чиновники принимались за обыкновенную свою работу; подобная же аккуратность замечалась и во всхъ дйствіяхъ Ивана Богдановича: никто ране его не являлся поздравлять начальниковъ съ праздникомъ, днемъ имянинъ или рожденья; въ Новый годъ ничье имя выше его не стояло на визитныхъ реестрахъ; мудрено ли, что за все ето онъ пользовался репутаціею основательнаго, дловаго человка и аккуратнаго чиновника. За то Иванъ Богдановичъ позволялъ себ и маленькія наслажденія: въ будни едва било 5 часа какъ Иванъ Богданович вскакивалъ съ своего мста, — хотя бы ему оставалось поставить одну точку къ недоконченной бмаг, — бралъ шляпу, кланялся своимъ подчиненнымъ и —, проходя мимо ихъ, — говорилъ любимымъ чиновникамъ — двумъ Начальникамъ Отдленій и одному Столоначальнику: „Ну… сегодня… знаешь?” Любимые чиновники понимали значеніе етихъ таинственныхъ словъ, кланялись и посл обда являлись въ домъ Ивана Богдановича на партію бостона; и аккуратнымъ поведеніемъ Начальника было произведено столь благодтельное вліяніе на его подчиненныхъ, что для нихъ — по утру явиться въ Канцелярію, а вечеромъ играть въ бостонъ, — казалось необходимою принадлежностію службы. Въ праздники они не ходили въ Коммиссію и не играли въ бостонъ, потому что въ праздничный день Иванъ Богдановичъ имлъ обыкновеніе посл обда —, хорошенько расправивъ свои Аннинскій крестъ, — выходитъ одинъ или съ дамами на Невскій Проспектъ; или заходитъ въ Кабинетъ восковыхъ фигуръ, или въ звринецъ, а иногда и въ театръ, когда давали веселую піесу и плясали по Цыгански. Въ семъ безмятежномъ счастіи протекло, какъ сказалъ я, — боле сорока лтъ —, и во все сіе время, — ни образъ жизни, ни даже черты лица Ивана Богдановича нимало не изменились; только онъ сталъ противъ прежняго немного подородне.

Однажды случись въ Коммисіи какое-то екстренное дло и, вообразите себ, въ самую страстную субботу; съ ранняго утра собрались въ канцелярію вс чиновники и Иванъ Богдановичъ съ ними; писали, писали, трудились, трудились и только къ 4 часамъ усили окончить екстренное дло. Усталъ Иванъ Богданович посл 9 часовой работы, почти обезпамятлъ отъ радости, что сбылъ ее съ рукъ и, проходя мимо своихъ любимыхъ чиновниковъ, не утерплъ, проговорилъ: „ну… сегодня… знаешь?” Чиновники ни мало не удивились сему приглашенію и почли его естественнымъ слдствіемъ ихъ утренняго занятія, — такъ твердо былъ внушенъ имъ канцелярскій порядокъ; они явились въ уреченное время, разложились карточные столы, поставились свчки, и комнаты огласились веселыми словами: Шесть въ сюрахъ, Одинъ на червяхъ, Мизеръ увертъ и проч. т: п.

Но ети слова достигли до почтенной матушки Ивана Богдановича, очень набожной старушки которая имла обыкновеніе по цлымъ днямъ не говорить ни слова, не вставать съ мста и прилежно заниматься вывязываніемъ на длинныхъ спицахъ фуфаекъ, колпаковъ и другихъ произведений изящнаго искусства. На етотъ разъ отворились запекшіяся уста ея и она, прерывающимся отъ непривычки голосомъ, произнесла:

„Иванъ Богдановичъ! А! Иванъ Богдановичъ! чт о ты… ето?… вдь ето… ето… ето не водится… въ такой день… въ карты… Иванъ Богдановичъ!.. а!.. Иванъ Богдановичъ! что ты… что ты… въ едакой день… скоро заутреня… чт о ты…”

Я и забылъ сказать что Иванъ Богдановичъ, тихій и смиренный въ продолжении цлаго дня, длался львомъ за картами; зеленый столъ производилъ на него какое-то очарованіе, какъ Сивиллинъ треножникъ; — духовное начало дятельности, разлитое Природою по всмъ своимъ произведеніямъ; потребность раздраженія; то таинственное чувство которое заставляетъ иныхъ совершать преступленія, другихъ изнурять свою душу мучительною любовію, третьихъ прибгать къ опіуму, — въ организм Ивана Богдановича образовалось подъ видомъ страсти къ бостону; минуты за бостономъ были сильными минутамивъ жизни Ивана Богдановича; въ ети минуты сосредоточивалась вся его душевная дятельность, быстре бился пульсъ, кровь скоре обращалась въ жилахъ, глаза горли и весь онъ былъ въ какомъ-то самозабвеніи.

Посл етаго не мудрено если Иванъ Богдановичъ почти не слыхалъ, или не хотлъ слушать словъ старушки: къ тому же въ ету минуту у него на рукахъ были Десять въ сюрахъ, — неслыханное дло въ четверномъ бостоп!

Закрывъ десятую взятку Иванъ Богдановичъ отдохнулъ отъ сильнаго напряженія и проговорилъ: „Не безпокойтесь, матушка, еще до заутрени далеко; мы люди дловые, намъ не льзя разбирать времени, намъ и Богъ проститъ — мы же тотчасъ и кончимъ.”

Между тмъ на зеленомъ стол ремизъ цпляется за ремизомъ; пулька растетъ горою; приходятъ игры небывалыя, такія игры, о которыхъ долго сохраняется память въ изустныхъ преданіяхъ бостонной лтописи; игра была во всемъ пылу, во всей крас, во всемъ интерес, когда раздался первый выстрлъ изъпушки; игроки не слыхали его; они не видали и новаго появленія матушки Ивана Богдановича, которая истощивъ все свое краснорчіе, молча покачала головою и наконецъ ушла изъ дома что бы пріискать себ въ церкв мсто по покойне.

Вотъ другой выстрлъ — а они все играютъ: ремизъ цпляется за ремизомъ, пулька ростетъ и приходятъ игрынпебывалыя.

Вотъ и третій, игроки вздрогнули, хотятъ приподняться, — но не тутъ то было: они приросли къ стульямъ; ихъ руки сами собою берутъ карты, тасуютъ, раздаютъ; ихъ языкъ самъ собою произноситъ завтныя слова бостона; двери комнаты сами собою прихлопнулись.

Вотъ на улиц гулъ колокольный, все въ движеніи, говорятъ прохожіе, стучатъ екипажи, а игроки все играютъ и ремизъ цпляется за ремизомъ.

„Пора-бъ кончить!” — хотлъ было сказать одинъ изъ гостей, но языкъ его не послушался, какъ то странно перевернулся и сбитый съ толку произнесъ: „Ахъ! что можетъ сравниться съ удовольствіемъ играть въ бостонъ въ Страстную субботу!”

— Конечно! — хотлъ отвчать ему другой — ?да что подумаютъ о насъ домашніе? — но и его языкъ также не послушался а произнесъ: „Пусть домашніе говорятъ что хотятъ, намъ здсь гораздо веселе.”

Съ удивленіемъ слушаютъ они другъ друга, хотятъ противоречить, но голова ихъ сама нагибается въ знакъ согласія.

Вотъ отошла заутреня, отошла и обдня; добрые люди —, а съ ними и матушка Ивана Богдановича, — въ веселыхъ мечтахъ сладко разговться, залегли въ постелю; другіе примриваютъ мундиръ, справляются съ Адресъ-Календаремъ, выправляютъ визитные реестры. Вотъ уже разсвло, на улицахъ чокаются, изъ каретъ выглядываетъ золотое шитье, трех-угольныя шляпы торчатъ на фризовыхъ и камлотныхъ шинеляхъ, курьеры на-весел шатаются отъ дверей къ дверямъ, суютъ карточки въ руки швейцаровъ и половину сютъ на улиц, мальчики играютъ въ битокъ и катаютъ яицы —