Петербургские хроники. Роман-дневник 1983-2010

30 ноября 1986 г. Дома.

Был на 8-й Конференции молодых писателей Северо-Запада. В семинаре Валерия Мусаханова и Самуила Лурье. Обсуждали рукописи, много и детально говорили о литературе. Было интересно. Мою повесть хвалили, но советовали, «чтобы она стала настоящим шедевром», добавить то-то и то-то. Каждому хотелось что-нибудь добавить. Никто не предлагал сократить или что-то выбросить. Это уже хорошо.

После конференции огорчился. Мне тридцать семь лет, книги нет, публикаций серьезных нет, и я все еще «молодой литератор». И главное, перспективы весьма хилые: книгу «высиживают» в издательстве года три, а она у меня еще и не собрана. И уже начинаю осторожничать, недавний запал, когда я не думал, какое впечатление произвожу на редакторов — главное рукопись! — куда-то уходит. Вдохновение тает, здоровый авантюризм уступает место унынию. Ну, напишу еще одну повесть — кто будет печатать? В журналах портфели забиты двухгодичным запасом, брать ничего не хотят, и шарахаются от молодых авторов. А читать в журналах нечего.

Вчера говорил со Столяровым по телефону, он подбодрил меня словами В. Конецкого, которые услышал от меня же: «Надо въяб….. и въяб….!»

Совет отличный! Будем выполнять.

3 декабря 1986 г. Гараж.

Теперь мой постоянный сторож — Ваня Ермилов с помощницей Чернышкой. Вечерами мы варим картошку, которую Ваня подбирает в овощных фургонах, пьем чай, курим и калякаем часов до двенадцати. После гимна я твердо сажусь за свои бумаги, и Ваня умолкает. Ему к пятидесяти, небольшого роста, худой, жилистый, с чуть грустными запавшими глазами. Плотник, электрик, кочегар. Сейчас в основном плотник. Сторожем работает для штампа в трудовой книжке.

Живет с Тамарой, поварихой из детского садика в Молодежном. У него взрослый сын в Архангельской области, у нее детей нет, муж в тюрьме. Ваня ездит по дачам от Комарова до Белоострова, где его знают и зовут на мелкие работы: скамейку поставить, забор перебрать, столбы заменить, качели сделать, крыльцо подправить…

Иногда Ваня рассказывает о своей жизни.

До армии, одной шальной зимней ночью Ваня обогатился — выиграл в карты 30 тысяч. Это было в 1958 году. Утром он нанял за тысячу двух мужиков в охранники и доехал с ними до районного центра, где и положил деньги на книжку. Во время игры фортуна дважды отворачивалась от него: сначала он проиграл всю зарплату — 1200 рублей, затем пальто, заложенное в соседней комнате у перекупщика за 400 рублей, и лишь с последних рублей пошла карта. Он складывал деньги за пазуху, и грудь у него была раздутая и шуршащая.

Тысяч двадцать Ваня взял в армию, по сберкнижке, и там, в Архангельской области, проел их. Не пропил, а проел в чайной при гарнизоне. Кормили в армии худо, без масла и булки. Утром каша, хлеб, чай. В обед суп, второе с мясом и хлеб. Третьего не было. На ужин каша. Вот худой, как стручок, Ваня и проел двадцать тысяч за три года. И купил некоторые носильные вещи к демобилизации.

Во время войны Ваня голодал, в 1946–1948 тоже голодал. Живот был, как при водянке, и в бане его отца спрашивали: а что с парнем-то? Это когда отец только вернулся из лагеря (с трудового фронта) и еще не успел подкормить сына как следует. Отец привез три мешка сухарей и американские ботинки с подковами во весь каблук. Ботинки были взрослые, но Ваня надел их и пошел по деревне. Да! Еще батя привез шапку, которая сползала на глаза. В шапке и ботинках Ваня и прошелся по деревне.

— Как сейчас помню — шлеп! шлеп! по лужам. Ничего кроме луж под ногами и не вижу. Довольный — страшное дело! Батя вернулся! Сапоги есть! Шапка! Что ты!..

4 декабря 1986 г., гараж, 6³⁰ утра.

Ночью была пурга, снегу навалило по колено, а к утру всё потекло — каша, жижа. «Вот она, наша погода! — ругается пожилой шофер Петренко. — Скоты несчастные…»

Сейчас все кого-нибудь ругают. Такое ругательное время.

Читал Нину Катерли — сборник «Цветные картинки». Женская проза.

Писал «Шута».

В пятницу получил 120 руб. за сценарии — остатки.

Денег до весны не предвидится, будем жить на одну зарплату.

Зашел на дачу — холодная тишина. Мячик, велосипед, ракетки для бадминтона… Взял рабочую куртку и ушел, закрыв летние воспоминания на один замок — завтра зайду за маринованными огурцами и перцем. Ольга всю осень готовила разносолы.

1987 год

4 января 1987 г. Гараж.

Сторож Коля, отставной флотский офицер, принес бутылку одеколона «Бемби», предложил из вежливости мне, нахваливая полезные качества напитка: дешево, голова не болит, не пахнет спиртным. После подорожания спиртного «Бемби» его любимый напиток, брал на Новый год три флакона. Коля выпил четверть стакана — в будке запахло, как в парикмахерской. В блокаду был мальчишкой, жил на Петроградской.

11 января 1987 г. Дома.

В газетах сплошная критика. Все бросились критиковать прошлое: формализм, казенщину, приписки. Комсомольские секретари, зажиревшие в креслах, усердствуют в новых призывах к обновлению, ускорению и перестройке.

Вновь пишу «Шута». Взял новую композицию — ретро. Время съедает остроту повести. Говорят и пишут о таких вещах, что мой герой со своими разоблачительными шутовскими выходками проседает.

Евг. Войскунский рассказывал, что во время эвакуации с Ханко он спас Дудина от самоубийства на корабле. Тот уже достал пистолет и собрался стреляться. Они попали в жесточайший шторм. Их бомбили.

Держатся якутские морозы — 30°…40°. Народу на улицах мало, идут вприпрыжку, почти бегут.

Собираемся с Ольгой в театр «Эксперимент» посмотреть артиста Олега Зорина, который, возможно, будет инсценировать моего Кошкина («Маленькая битва в первом веке до нашей эры»).

17 января 1987 г. Дежурю в гараже.

Из рассказов сторожа Ивана Ермилова.

Деревни Мелисово, Шатура, Покров.

Неграмотная баба Нюра сидела в 37-м году «за агитацию». Отцу Ивана дали в 1936 г. четыре года, член партии, начальник какой-то базы. В тридцать девятом он вышел, сделал Ивана, пожил немного с семьей, началась война, и его направили, как врага народа и контрреволюционера, на трудовой фронт во Владивосток, где он работал завхозом в лагере военнопленных японцев (их было много после Халхин-Гола).

Мать умерла от водянки в 1949 году. Она лежала на печи, Иван спал с ней, и она просила: «Ванюша, походи по мне». Худенький десятилетний Иван на коленках ползал по ее спине, делал массаж.

В 1948 году приехали ночью на «эмке» и выдали отцу предписание покинуть Московскую область в двадцать четыре часа. Он тогда работал помощником мастера на ткацкой фабрике. Отец уехал в Покров Горьковской области, к дяде Тимофею, с которым вместе сидел. У того был маленький домик в одно окно, вроде баньки, и трое детей.

Из деревни Мелисово посадили 136 мужиков, вернулись лишь двое; один из них — Ванин отец.

Через год после высылки отца к ним приехали с обыском. Конфисковали истлевшую конскую сбрую, висевшую на чердаке, и каменные жернова ручной мельницы, валявшиеся под крыльцом — два круглых камня с дыркой посередине для засыпки зерна — «кулацкие средства производства».

Когда умерла мать, а отец жил на выселках в Покрове, Иван мыкался с сестрами. Старшая работала на фабрике, младшие учились в школе. Спали на полу. Русская печь дымилась, когда ее растапливали, и дети ложились на полу, на тюфяки. Дым не опускался до пола, стоял на уровне колен.

Ваня ходил на подкорм к соседям — у них была корова и участок с картошкой. Муж приторговывал ворованными с фабрики нитками и тряпками. Сам не воровал — лишь спекулировал. Возил мануфактуру в Поволжье и привозил оттуда постное масло и другие продукты. Они жарили картошку на огромной чугунной сковороде, а что не доедали, сушили на противне в духовке, ссыпали в мешки и вешали между русской печкой и стенкой. Ваня с хозяйским сыном залезал на печку. «Серега, жрать хочу!» — «А вон, бери из мешка, вот из этого, здесь масла побольше.» Иван набивал рот сушеной картошкой и не мог разговаривать, только мычал.