Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

И эта недалекость была мне порукой в том, что он сыграет свою роль с блеском до самого занавеса.

И я его помиловал.

Объявил ему зловеще, что под свою ответственность откладываю исполнение приговора.

– Не дай бог тебе, Лютостанский, когда-нибудь огорчить меня… – И, не слушая его слюнявых благодарностей и сопливых клятв, приказал: – Подготовь справку по делу Нанноса. Через пару дней полетим в Усольлаг.

– И вы тоже? – счастливо задохнулся Лютостанский.

– И я тоже. И Мерзон.

– Мерзон-то зачем? – возник из своих мокрых руин этот слизень.

– Затем, что хотя ты у нас и умник, а Мерзону Наннос поверит скорее…

Вот так возник в моей судьбе Элиэйзер Наннос. Дед моего будущего зятя. Моя, оказывается, родня.

* * *

Ресторан вокруг нас жил бешеной гормональной жизнью. Отравленная спиртом кровь с ревом била в слабые мозги отдыхающих, избыток расщепленных жиров томил предстательные железы, и оргазм обжорства вспучивал их, как пещеристые тела.

Биохимия. Благодать органических процессов.

Мистический идиотизм физики: не меняя пространства, мы полетали с Мангустом маленько во времени, и оказалось, что тут все переменилось.

Нетронутая еда на столе окаменела, овощи превратились в торф, а мясо стало углем. Мерцающий рудный блеск пустых бутылок. Зеленоватые сталагмиты минеральных вод.

Планета с воем крутилась подо мной. Как заводная юла. Шустро накручивал земной шарик годы, десятилетия.

Неустойчивый юркий шар.

Орбис террарум. О прекрасный наш голубой террариум!

Все к худшему в этом худшем из миров!

Нет больше терпежу. Хорошо бы все это закончить побыстрее.

Сказал ему:

– По-твоему, выходит, что я убийца?

– Безусловно, – с готовностью подтвердил Мангуст.

– Ошибочку даете, господин хороший. Убийца – тот, кто убивает, нарушая закон. А не тот, кто поступает согласно действующим установлениям.

– Тот, кто убивает по закону, называется «палач».

– Палач? Может быть, и палач. Ты меня этим словом не обидишь. Палач так палач. Нормальный государственный служащий. Я вот только хотел напомнить тебе…

– О чем?

– По законам всего мира палач не может и не должен оценивать правосудность приговора. Это в его компетенцию не входит, милый ты мой друг. И ответственности за исполнение неправосудного приговора он тоже не несет. Вот так-то! Нет такого закона! И обвинять меня поэтому ни в чем нельзя, поскольку это противоречило бы фундаментальной идее юриспруденции: нуллюм кримен, нуллюм пёниа сине леге – нет преступления, нет и ответственности, если нет закона. Все понятно?

– Понятно. Боюсь, господин полковник, вы недооцениваете серьезность моих намерений…

– А именно?

– Трибунал, который судил Адольфа Эйхмана…

– Незаконно судил! – перебил я. – Ваш трибунал совершил ужасное беззаконие, придав обратную силу закону…

– Трибунал, который судил Адольфа Эйхмана, – невозмутимо повторил Мангуст, – показал миру, как надо обращаться с политическими бандитами и людоедами. И если вы не будете отвечать на мои вопросы, я с вами поступлю очень жестоко. Но сейчас вы утомлены, пьяны и напуганы, поэтому пользы от вас мало. Так что поезжайте домой, выспитесь, и завтра мы продолжим разговор.

– А вам не приходит в голову, что я могу не захотеть завтра с вами разговаривать?

– Нет, не приходит. Вы захотите. И станете со мной разговаривать.

– Занятно, – хмыкнул я. – И не боитесь, что я на вас пожалуюсь нашим властям?

– Нет, не боюсь.

– Почему?

– Потому что вы очень хотите жить. А это теперь зависит от меня. Вы мне мало в чем признались, но и я ведь вам не все рассказал. Самое интересное – впереди, – пообещал Мангуст и засмеялся мерзко.

У меня было острое желание ударить его под столом мыском ботинка в голень, по надкостнице – резким крушащим тычком, чтобы покатился он с воем по паркету, визжа от непереносимой боли, прижимая к себе раздробленную ногу.

Но не ударил. Потому что был утомлен, пьян и напуган.

Не пьян – похмелен.

Мангуст вынул бумажник, и, когда он раскрывал его, я заметил толстый зеленый пресс полсотенных. Незаконных. У иностранца не может быть такой пачки пятидесятирублевых ассигнаций. В банке им разменивают деньги только на красненькие десятки.

А у этого змея – пресс полсотенных. Где-то здесь есть у него база. Не у Майки же, голодранки, он взял эту пачку.

Мангуст положил на стол купюру – неплохая плата за бутылку боржоми и разговор со мной, – встал и, не прощаясь, ушел.

Я смотрел ему вслед – как он легко и гибко шел через зал к выходу, в вестибюль, где его должен был рассмотреть и запомнить навсегда Ковшук, и решимость сегодня убивать Мангуста быстро таяла во мне.

Я был не в форме. И удача сегодня жила от меня отдельно. Весь фарт от меня перетек к Мангусту. Да и все преимущества первой атаки были у него. Мне сейчас бежать за ним вприпрыжку глупо.

Окапываться надо глубже. Дальше запускать в свои окопы. Удар нанесем из обороны. Как учил наш придурковатый Первый маршал Ворошилов: малой кровью на чужой территории…

Провал памяти.

Рында со счетом в руках.

Грохот и визг оркестра.

Пляшущие, скачущие, орущие люди.

Мечущиеся вокруг морды. Жующие мокрые губы. Чья-то борода в объедках. Отсвечивающие багрянцем лысины. Трясущиеся сиськи. Подмигивание цветомузыки. Кастратское завывание певца. Мягкое пихание наливными жопами.

Сиреневый сумрак вестибюля.

Белые брылья щек швейцарского адмирала.

– До завтра, Степан… Даст бог, завтра все и заделаем…

– Как скажешь…

Дождь на дворе. Хорошо бы лечь лицом в талый снег. Компресс из лужи. Хочется пить. Пить. Холодной воды. Или поесть снегу. Хочется солоноватой снежной каши во рту, остудить перегретый загнанный мотор.

А снег вокруг – пополам с грязью. Такого снега принесли Моисею Когану. Прямо с тротуара наскребли в фарфоровую плевательницу.

АУДИ. ВИДЕ. СИЛЕ.

Он сказал, что если дадут снега – подпишет все протоколы. Минька уже три дня мудохал его по-страшному. И главное – не давал спать. Пытка бессонницей – штука посильнее всякого битья. А вместе с битьем – беспроигрышная.