Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

Короче говоря, вся эта шатия, разбросанная почти по всем Управлениям Конторы, позволяла мне довольно точно ориентироваться в новых веяниях, идеях и направлениях нашего огромного, очень устойчивого и ужасно непостоянного Дома.

Через несколько лет моя предусмотрительность спасла мне жизнь. Моей жизни цена оказалась – вставная челюсть. Большой зубной протез. Золотой. Ловкий чекист ляпнул его прямо из чашки на прикроватной тумбочке. Во время обыска. И принес к Сергею Фомичу Замошкину, моему агенту по кличке Дым. И попал в мои дружеские, широко распахнутые объятия. И мы поклялись с ловкачом друг другу в верности. И однажды шепнул он мне НЕЧТО и спас мне жизнь.

Одновременно парень этот повернул, можно сказать, весь ход человеческой истории.

Я свидетельствую:

– ловкач, укравший зубной протез, повернул жизнь человечества.

И, уравняв таким образом мою жизнь с судьбами остальных миллиардов, назначил нам одинаковую цену – вставной золотой протез, искусственную челюсть из желтого драгметалла, украденную из чашки с кипяченой водой на столике рядом с кроватью арестованного и бесследно сгинувшего старца…

Но произошло это позже, в июне пятьдесят третьего, в пору крушения Красно-синего Лаврентия, английского шпиона, муссаватиста-затейника, пробравшегося на второе место в небольшой державе, занимающей одну шестую земной тверди, где социализм победил полностью, но не окончательно, как загадочно указал нам безвременно ушедший Пахан.

А пока… Пока я листал агентурное дело Замошкина и мудрил. Помудрить было над чем.

Досье, заказанное министром на своего заместителя и моего начальника Крутованова, должно было отвечать двум требованиям. Первое – исчерпывающе скомпрометировать генерала. Второе – не содержать никаких примет моей причастности к нему.

Я не имел ни малейшего желания попасть в положение глупых воришек, сбывавших Замошкину награбленное и попадавших в мои нежные дружеские руки. Мне не нравилась роль фишки, которую мог отвести моей персоне Абакумов в игре с Крутовановым.

Конечно, сейчас у Абакумова больше козырей. Полно тузов, большое каре. Но игра не кончена. Еще не вечер. Да и вечер у нас – не закатная сумерь, а раннее утро, начало ясного трудового дня, который неспешно течет глубокой ночью.

Откуда мне знать, как это досье может оказаться в руках Крутованова?

Мы – опричнина, от других людей наособицу, живем по своим законам. А поскольку надуманные людьми нелепые астрономические часы пробили шесть утра – это значило, что у нас скоро конец работы, близится покойный отдохновенный вечер и мне надо поспешать.

Я отложил донесение Замошкина – рапорт агента Дым, копию акта трофейной комиссии об изъятии из дрезденского Цвингера короны, копию справки, подписанной Мешиком, об утилизации «антикварного изделия в виде короны» для хозяйственных нужд МГБ, еще несколько бумажек, все это спрятал во внутренний карман пиджака и пошел к Абакумову.

Как всегда, в этот рассветный-предвечерний час «вагон» был полон. Терпеливо тряслись в неведомое генералы на откидных полированных стульчиках, гоношились порученцы, крутил телефонное кормило Кочегаров. Мне благосклонно молвил:

– Сейчас кончится совещание. Подожди… – и, взглянув на дожидавшихся в приемной, отвесил мне щедрый ломоть приближенности: – Их разве всех переждешь…

О всесилие аппарата! Тирания канцелярии! Диктатура секретариата…

Как преданно, как влюбленно заглядывали в гнилоглазое лицо этого жопастого урода с толстыми бугристыми ляжками все дожидающиеся – владетели и распорядители тысяч чужих жизней, хозяева необъятных сатрапий, бесконтрольные наместники судьбы!

У каждого из них и потом была какая-то биография: кого-то арестовали, расстреляли, разжаловали, кто-то из них пророс снова в командиры. А вагоновожатый Кочегаров исчез из памяти, испарился, развеялся, как жирный клуб дыма над трубами МОГЭС. Будто не было его никогда.

Но тогда он был. И безраздельно властвовал у кормила вагона, и, наверное, дело свое секретарское хорошо знал, потому что в какой-то момент вдруг проворно вскочил из кресла, будто невидимый для остальных сигнал получил, и распахнул дверь абакумовского кабинета.

И толпой вывалились командиры: замминистра Кобулов, Селивановский, Агальцов, Гоглидзе, начальник политической разведки Фитин, начальник контрразведки Федотов, начальник Четвертого Главного управления Судоплатов, начальник следствия Влодзимирский… Начальники. Тьма начальников. Атаманов. Верховодов. Главарей.

И последним, закрыв за собой дверь, Крутованов.

Видимо, серьезная там шла тусовка: у Крута была закушена губа и еще подрагивал желвак на щеке. Увидел меня, улыбнулся, как оскалился, чуть подмигнул, провел легонько ладонью по своему английскому, струночкой, пробору в светлых, слегка набриолиненных волосах:

– Хорошо, что увидел вас, – бросил он быстро и похлопал меня по спине. Но руки не подал. Он никому никогда не подавал руки. Может быть, свояку только, Георгию Максимильянычу. А нам – нет.

– …Зайдите ко мне через пару дней, у меня есть для вас дело, – сказал он. На «вы». Он говорил «вы» даже арестованным. Наверное, и жене своей говорил «вы» – из уважения к мужу ее сестры, к свояку, значит.

– Слушаюсь! – вытянулся я.

Он откинул голову, осмотрел меня еще раз, будто приценивался, и решительно тряхнул головой: «Да, это для вас дело…»

Он ушел, а у меня противно заныло в животе. Уж конечно, не от угрызений совести. Мне не нравилось, что я им всем сразу понадобился. Это добром не кончится.

А тут Кочегаров подтолкнул меня в плечо:

– Заходи…

И я вошел в зал заседаний министра страхования России.

Рабочий день кончился, и главный страховщик, под крепким газом, сидел в кресле, положив ноги на низкий столик. В руках держал пузатую бутылку «Хейга» и хрустальную рюмку, полную соломенно-желтой влаги.

Посмотрел на меня злым глазом, опрокинул рюмца, долго морщился, пока не сообщил досадливо:

– Виски! Виски! Дерьмо. Паленая пробка. И чего в них, висках этих, хорошего? Одно слово – дурачье! – вся эта иностранщина…

– Да уж чего хорошего – кукурузный самогон! – готовно согласился я.

Абакумов с интересом рассматривал этикетку на черной бутылке, внимательно вглядывался в непонятные буквы, медленно шевелил сухими губами:

– Не…и…д… Неид… Называется «Неид»… – и озабоченно спросил меня: – Как думаешь, Пашка, если б собрать всю выпивку, какую я за всю жизнь слакал, наберется цистерна?

– Железнодорожная или автомобильная? – уточнил я.

– Железнодорожная, – подумав, сказал министр.