Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

Уже потом – много лет спустя – сколько мне пришлось выслушать леденящих душу историй о пыточных подвалах Конторы! Я – писатель, лауреат, профессор, то есть тонкий, возвышенный интеллигент – с ужасом внимал этим рассказам, с отвращением восклицал: не могу поверить, просто представить себе этого не могу!

Действительно не могу, потому что никаких страшных подвалов, мрачных застенков в Конторе не было. Легенды. Мифы. Апокрифы.

Не было, потому что совсем не нужно. Зачем? От кого прятаться? Что скрывать? Прокуроры и те были свои. Так и назывались – прокуроры МГБ.

Глупые выдумки невежд. И возникли от непонимания существа работы, ее технологии.

Следователь Конторы отличается от исследователя-физика только тем, что для отыскания истины ему синхрофазотрон в подвале не нужен. Все средства и инструменты дознания, которые есть только одна из форм познания, у следователя под рукой.

В каждой комнате полно розеток, до медных ноздрей заполненных полноценным электрическим током, который через простой зажим можно подвести к губам, груди, уху или члену допрашиваемого. Или к нежному женскому сосочку.

Обычными пассатижами Зацаренный в мгновение ока срывал у молчуна ноготь.

А выдрать половину волос с головы могло даже такое субтильное существо слабого пола, как капитан Катя Шугайкина. Она же исключительно ловко ударяла мужиков носком сапога в яйца – безупречность удара всегда определялась неожиданностью. Ну и тренировкой, конечно.

Такая чепуха, как вышибание зубов, выдавливание глаз, отрывание ушей и ломание костей, вообще всерьез не воспринималась.

Выдуманные пыточные подвалы, нелепый средневековый антураж – все это было абсолютно не нужно, ибо «внутрянка» – Центральная внутренняя тюрьма МГБ СССР, размещенная в пятиэтажном здании бывшей гостиницы бывшего коммерческого пароходства «Кавказ и Меркурий», во дворе дома номер два по Большой Лубянке и соединенная переходом с главным зданием, позволяла осуществить полностью закрытый цикл охраны государственной безопасности от агентурной разработки фигуранта до его ареста, от начала следствия до полного признания обвиняемого, от суда Особого совещания при министре – ОСО – до расстрела осужденного – и все это без единого выхода на улицу.

Все в одном месте! Мечта технократов, недостижимая цель технологов – производство без отходов, бесконечный замкнутый круг, кишечник, переваривающий сам себя. Естественно, умерших от сердечной недостаточности приходилось вывозить в крематорий, но это уже не имело отношения к следственному циклу.

Не было никаких пыточных подвалов.

Наоборот, заключенным «внутрянки», наголо стриженным ханурикам с землисто-белыми лицами, только им, единственным из всех бессчетных обитателей нашей тюремной вселенной, выдавали в дневную пайку пачку папирос «Бокс», тоненьких ломких гвоздиков, набитых травой, ценою 60 копеек по-суперстарому, или 0,6 копейки по-нынешнему. Вот он, зримый экономический эффект безотходного производства!

…Никому не приходит в голову, что если ось времени крутится в обратную сторону, если в непроглядной мгле январской ночи в полном разгаре рабочий день, если врачи убивают своих пациентов, то и пыточные подвалы находятся не в подземелье, а на шестом этаже следственного корпуса…

Я зашел к себе в кабинет, взял из сейфа агентурное дело «Дым» и медленно, внимательно просмотрел его. Обычная картонная папка с тесемками, со всеми полагающимися грифами.

«МИНИСТЕРСТВО ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ СССР».

«ВТОРОЕ ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ».

«СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО».

«Подлежит хранению только в сейфах специальных помещений, исключающих доступ посторонним лицам».

«ВЫНОС ДЕЛА ИЗ СЛУЖЕБНОГО КАБИНЕТА КАТЕГОРИЧЕСКИ ВОСПРЕЩЕН».

«Ответственность за соблюдение режима хранения и пользования делом возложена на руководителя агента».

То есть на меня.

В течение нескольких лет я руководил деятельностью агента Замошкина Сергея Фомича, старого матерого ювелира, и все наши совместные труды оседали в картонной папке. Давным-давно, по «стуку» другого агента, тоже ювелира – я всегда испытывал к ним особый интерес, – мы взяли Замошкина с партией бриллиантов темного происхождения, хотя и светлой воды, и он целую минуту колебался в выборе жесткой альтернативы: стать нашим осведомителем или идти в тюрьму.

Замошкин подписал сначала обязательство о тайном сотрудничестве, потом обязательство о неразглашении государственной тайны и зажил спокойно и сладко, как кастрированный кот, – моральных переживаний он не знал, а за моей спиной уверенно проворачивал свои делишки.

Агент он был прекрасный: мелочами мне не надоедал, никогда не вдавался в рассуждения и предположения, каждый рапорт содержал четкую и серьезную информацию. А главное – он точно уловил, что или, вернее, кто меня особенно интересует.

Ах, если бы эту пачку пронумерованных и аккуратно подшитых листиков дать бы какому-нибудь Бальзаку! Вот бы вышла человеческая комедия! Мир бы животики надорвал.

Но Бальзаки больше не родятся, да и доступ им к агентурным делам закрыт, поскольку об этом-то я сам позаботился, мне мое место в жизни было дороже всей литературы на свете.

Так что никто и не представляет, какие кунстштюки получаются с людишками – должностными бессребрениками, склонными в свободное время побаловаться с ювелирными изделиями.

Сергей Фомич – авторитетнейший и замкнуто-сдержанный специалист – был для меня неиссякающим источником компроматов на важных партийцев, хозяйственников и, чего уж греха таить, моих застенчивых коллег. Штука в том, что они уж как-то слишком буквально поняли смысл политического лозунга «Грабь награбленное!». А поскольку все соблазнительное и не принадлежащее им казалось награбленным, то они и сами пограбили всласть. И время от времени всплывали в подпольной ювелирке Замошкина дворянские драгоценности, невиданные архиерейские панагии, нэпманские золотые портсигары – бездна милых пустяков, на обысках и изъятиях случайно попавших не в протокол, а в бездонные карманы наших бойцов.

Вот тогда-то – с заоблачных высей чекистской чистоты – обрушивался я на лихоимца мечом жестоким Немезиды, хватал его за лапы загребущие, и… начинались у нас заботливая дружба и доброе сотрудничество.

Я давал им клятву – честное большевистское слово чекиста, что, кроме меня, пока никто об этом печальном факте не узнает. Слово мое – как гранит. Устное слово, конечно.

А они в ответ тоже давали слово – письменное, конечно, – помогать мне, чтобы искупить свою вину.

И мы, как всякие настоящие большевики и чекисты, слово свое всегда держали.

Потому что ни один из этих корыстных дураков не догадался или духу не набрался – сразу же после нашего знакомства, на темной московской улице застрелить меня, забрать свою расписку-обязательство и исчезнуть. Не соображали, болваны.

Отношения наши, надо сказать, были интимными. И сотрудничество – личным, поскольку в Центральной агентурной картотеке сильно удивились бы, узнав, что на меня работают осведомители – штатные офицеры МГБ.

А с того момента, как я вошел в Контору, поднялся в свой кабинет – специальное помещение, исключающее доступ посторонним, и положил расписки в сейф, оставалось этим недоумкам только надеяться на мою счастливую звезду, так как в случае моей смерти или ареста сейф будет вскрыт совсем посторонними ребятами, которые исключительно сильно заинтересуются связывающей нас дружбой.