Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

Чьи?..

А вот этого, кроме бессмертного Пахана, заранее знать не мог никто, потому что никогда явные фавориты не входили хозяевами в зал заседаний правления страхового общества России…

Абакумов с лязгом захлопнул дверцу внутреннего сейфа, взял из стального шкафа несколько листков и, помахивая ими в воздухе, сообщил:

– Товарищ Сталин мне верит! И любит меня! Он знает, что только я ему верен до гробовой доски. Я один!

Он уселся за стол, поманил меня пальцем и сказал:

– Вот ты, поросенок, видел когда-нибудь личную надпись товарища Сталина? Не видел? На, посмотри, внукам расскажешь…

Он протянул мне бумаги – это было «Положение о Главном управлении контрразведки Красной Армии – СМЕРШ».

– Смотри, читай, что обо мне написал Иосиф Виссарионович… – Он тыкал пальцем с белым широким ногтем в машинопись, где в пункте втором было напечатано: «Начальник ГУКР-СМЕРШ Красной Армии подчиняется наркому обороны СССР». И жирным синим карандашом вписано над печатной строкой: «…и только ему».

– Понял? Я подчиняюсь Ему! И только Ему!..

Он бережно разгладил на столе скрижаль с синим карандашным заветом и приказал:

– Явишься ко мне послезавтра в три пополуночи!

– Слушаюсь! – вытянулся я.

– Пашку Мешика вызову из Киева. Устрою вам очную ставочку. Если выйдет так, как ты тут доказывал, шей полковничью папаху… А не выйдет – тогда…

Он не сказал, что тогда будет. И мне ни к чему было спрашивать. Догадывался…

Я и получил полковничью папаху – серую, каракулевую. Только не послезавтра, а через два года. Из рук совсем другого хозяина страхового общества России.

Выслужили мы все-таки с Минькой татарский подарок – ременный кнут и баранью шапку.

Глава 16 «Орбис террарум»

Обманули, как ребенка.

Снился долгий, красочный и страшный сон, очень долгий – почти целая жизнь, потом очнулся – и нет в руках кнута, и не покрытая папахой голова зябнет от тоскливого ужаса.

Лед под ложечкой и сверлящее кипение за грудиной. И Мангуст напротив, вечный, неистребимый, неотвязный – жидовская зараза.

– Мы уже почти пять часов пируем, – сказал я. – Сыт. По горло.

– Неудивительно, – согласился Мангуст. – Яства для нашего пира собирали тридцать лет…

– А вы за один обед хотели бы выесть меня? Как рака из панциря…

– Нет… – покачал он головой.

– Чего же вам надо?

Мангуст взял с приставного столика бутылку минеральной воды, откупорил, налил, бросил в стакан какую-то белую шипучую таблетку, посмотрел на свет, сделал несколько неспешных глотков и тихо сообщил:

– Ваше публичное раскаяние.

Я махнул рукой:

– Во-первых, публичное раскаяние не бывает искренним. Настоящее раскаяние – штука интимная. А во-вторых – мне не в чем каяться. Я ни в чем не виновен. Лично я – не виновен…

И шкодница-память вдруг ехидно вытолкнула наверх непрошеное, давно забытое…

…высохшая от старости черная грузинская бабка ползет на коленях по Анагской улице. Толпа ротозеев с тбилисского Сабуртало глазеет в отдалении: качают головами, цокают языками, а женщины гортанно кричат и плачут. Несколько бледных милиционеров идут за старухой следом, упрашивают вернуться домой, но пальцем притронуться к ней боятся. А она их не слушает, ползет по улице, плавно поднимающейся к церкви Святого Пантелеймона, громко молит народ простить ее, а Христа Спасителя – помиловать. Простить и помиловать за злодеяния единственного ее сына, плоть от плоти – царствующего в Москве члена Политбюро батоно Лаврентия…

На церковной паперти начальник Тбилисского управления МГБ полковник Начкебия стал перед старухой на колени и умолял вернуться в дом – не позорить своего великого сына и не сиротить детей самого Начкебии за этот жуткий спектакль, который смотрел весь город…

Лишь после долгой покаянной молитвы удалось загнать бабку в дом, и с тех пор раскаяние Лаврентьевой мамы стало действительно интимным делом, поскольку больше ее никто и никогда не видел…

Мангуст отпил еще немного своей дезинфицированной минералочки, задумчиво переспросил:

– Не виноваты? Вы не виноваты?..

Покачал головой и эпически констатировал:

– Тогда вас будут судить без вашего раскаяния…

– Не дамся! – заверил я твердо. – Кишка у вас тонка! Я свою жизнь так просто не отдам.

Он усмехнулся и сказал:

– Давно замечено, что субъекты, подобные вам, ценят свою жизнь тем сильнее, чем больше убивают сами.

– А вы как думали? Наш замечательный пролетарский трибун Максим Горький недаром сказал: «Если я не за себя, то кто же за меня?»

– Позвольте вас разочаровать: незадолго до Горького – примерно два тысячелетия назад – это сказал наш великий законоучитель Гиллель: «Им эйн ани ли, ми ли?» И сказал он это совсем по другому поводу.

Не то чтобы я обиделся за пролетарского гуманиста-плагиатора, но уж как-то невыносимо противно стало мне зловещее еврейское всезнайство Мангуста, и сказал я ему:

– Мне на вашего Гиллеля плевать. И на Горького – тем более. Я сам по себе. Я – за себя!

Смотрел он на меня, падло, щурился, усмехался, головой покачивал. Потом заметил серьезно:

– Я это приветствую. Богиня Иштар заповедовала: каждый грешник пусть сам ответит за свои грехи.

Вот народец, едрена корень! Каждый – и фарисей, и книжник одновременно.

– Пожалуйста, я готов ответить на все обвинения и любые претензии, – сказал я. – Но не государствам, не общественным организациям, не синагогам и не самозваным представителям! Лично! Пусть пострадавший от меня предъявляет мне иск – лично! Тогда поговорим…

– Я предъявляю вам личный иск, – быстро и тихо сказал Мангуст.

– Вы? Вы? – Я даже засмеялся. Его нахальство было похоже на сумасшествие. – Вы-то какое к нам имеете отношение?

– Я предъявляю вам иск в заговоре и убийстве моего деда Элиэйзера Аврума Нанноса…

Дед. Как говорила моя теща Фира Лурье: «Фар вус?» Почему? Почему – дед? Какой еще дед? Что он плетет? Тоже мне, внучек хренов объявился!

– Это что же выходит, – поинтересовался я. – Если ты мне теперь зять, значит и Наннос мне родней доводится?

– Выходит, что так. Хотя Элиэйзер Наннос, к счастью, этого предположить не мог.