Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
Москалёв замолчал, переводя дух. Странно, но Павел слушал его рассказ в каком-то отупении. Он слушал так, словно эта история вовсе его не касалась и произошла с людьми, совершенно ему посторонними и чужими.
А ведь это была первая весточка из далёкого тридцать восьмого года!
– Спасибо, Николаша…
– За что "спасибо"?.. Не говори глупости, Павел.
– Но ты так и не объяснил, за что прощения у меня просил.
– Сейчас поймёшь, – мрачно успокоил его Москалёв и продолжил: – Примерно через неделю, поздно вечером, мы с Лялей уже спать легли, раздался звонок в дверь… Я решил: всё – пришёл мой черёд… По мою душу пожаловали… Вскочил, оделся, открыл дверь и… На пороге стояла насмерть перепуганная… Зиночка… В лице ни кровинки… Глаза… Такие, наверное, у загнанного
– Тина, – подсказал Павел. – Если полностью, Клементина.
– Да, да, правильно… Клементина… Вот Зиночка к ней и бросилась… Спасаться… Всё ей рассказала, порыдала подруге в жилетку… Клементина ей, само собой, посочувствовала, поахала, поохала, дала ей что-то из своей одёжки… Поняла, наверное, что неудобно лучшей подруге в одном халатике по Москве шастать и… выставила за дверь…
Сердце у Павла сжалось, заныло нестерпимо. Кричать, выть от боли хотелось, но он только покрепче сжал кулаки и слушал.
– После такого приёма не решилась Зиночка других приятелей и знакомых своими визитами безпокоить. Дни в метро проводила, а ночевала на вокзалах… Пока деньги не кончились. Убегая из дому, она успела вытащить из сумочки кошелёк… На эти средства и жила: раз в день ела в какой-нибудь столовке из тех, что подешевле, и каждый день покупала два билета в метро… Утром и после обеда… Но ты сам можешь представить, сколько денег было в дамском кошельке… Она экономила изо всех сил, всё оттягивала этот страшный момент, но наступил-таки день, когда у неё не осталось ни копейки. А последней станцией, откуда её вытурили после закрытия метро, были "Сокольники"… Вот почему она решилась прийти ко мне. Ей просто некуда было деться… Мы с Лялей, естественно, накормили её, уложили спать. Вот на этом самом диване… Когда-то мы его "Павловским одром" именовали… Помнишь?..
Тут Николаша опять замолчал. Казалось, набирается сил перед решающим броском, а Павел вдруг, неожиданно, непонятно почему, понял, чем его рассказ через минуту-другую закончится. И ему захотелось попросить Николашу: "Не надо! Не рассказывай больше ничего!.." Но он сдержался. Не посмел. Понял, надо вытерпеть всё. До конца.
– Утром, пока Зиночка спала, а Ляля ушла в свою школу, я собрал все деньги, какие были в доме… целый чемодан всякого шмотья… Какие-то свитера, кофточки… Разбудил Зиночку… Силой всучил ей и деньги, и чемодан… По-моему, даже завтраком не накормил… Так торопился… И проводил до метро… Вот… Теперь ты видишь, Павел, какой сволочью твой друг оказался?
Сказал и замер. Ждал, что на это друг скажет. Приговора ждал.
– Я так и знал, – медленно и тихо проговорил тот.
– Что ты знал?.. Откуда?!..
– Не имеет значения… И ты Зиночку… больше не видел?
– Нет… Не видел… Никогда…
Лестница, ведущая на антресоли, заскрипела, заохала, застонала. В комнату заглянула Ляля.
– Мальчишки, как вы тут?.. Не заскучали без меня? – пробасила она, но, увидев, что приятели вовсе не рады её появлению, поспешно прибавила. – Не дрожите вы так, я мешать не стану. Ты, Павлик, не обижайся, но я твою "Сказку" с собой к Антонине на телевизор прихвачу. Уже пять минут, как трансляция из зала Чайковского идёт: Андроников про какую-то загадку "Н.Ф.И." рассказывать будет. Секретничайте себе на здоровье.
И снова лестница принялась недовольно вздыхать, ворчать и жаловаться на свою нелёгкую судьбу под тяжёлыми шагами тёти Ляли.
– Куда это тётя Ляля пошла? – Павел ничего не понял. – Почему "на телевизор"?
– Как "почему"? –
в свою очередь удивился Николаша. – Трансляция уже началась.Павлу было стыдно, неловко, но всё же он решил признаться в своей безпробудной тупости.
– А что это за зверь такой – "телевизор"?
Москалёв с грустью покачал головой.
– Ты даже этого не знаешь…
– Откуда?.. Представь, из какой глухомани я в Москву вернулся.
– Телевидение, это… это… это безпроволочная предача изображения на расстоянии… – начал объяснять Николаша.
– Как это?.. По воздуху, что ли? – Троицкий был потрясён.
– Ну, да… То есть не по воздуху, а… Эфир называется… Впрочем, что там долго рассказывать? – он встал из-за стола. – Пойдём, покажу.
– Куда?
– К Антонине. У нас в квартире она единственная телевизор приобрела. Пошли. Чего стесняться? Ты только взглянешь, чтобы убедиться, и назад. А то ведь я тебе толком всё равно ничего объяснить не смогу.
И, пока они спускались по лестнице, Николаша немного его просветил.
– На свою голову Антонина КВН-49 купила. Теперь по вечерам все соседи у неё в комнате собираются и, пока трансляция не закончится, по норам своим не расползаются. Ей впору билеты на телесеансы продавать. Нам сюда, – и он указал на дверь в конце коридора, за которой раздавался смех и приглушённые звуки радиотрансляции.
Без стука он открыл дверь. Тёмная комната была "под завязку" забита всем взрослым народонаселением квартиры № 1. В углу, возле окна, на тумбочке, помещался деревянный ящик, внутри которого голубым огоньком светился маленький прямоугольник, а перед ящиком, вероятно, для того, чтобы хоть немного увеличить изображение, на изогнутых металлических ножках стояла большая пузатая линза с водой. Внутри же светящегося прямоугольничка, как на крохотном киноэкране, двигался крохотный человечек и говорил нормальным человеческим голосом. Чудеса, да и только!
– Вы что, мальчишки, тоже захотели на Андроникова взглянуть? – раздался в темноте густой баритон тёти Ляли.
– Не отвлекайся! – громким шёпотом оборвал её Николаша. – Я Павлу телевизор решил показать. Он никогда его раньше не видел.
Все, сидевшие в комнате, как по команде, повернулись к вошедшим и с неподдельным изумлением, даже с каким-то мистическим ужасом уставились на Троицкого. Им не доводилось ещё встречать человека, который ни разу в жизни не смотрел телевизор. Павел Петрович покраснел до корней волос. Подобного позора, да к тому же публичного, ему испытывать прежде не доводилось и потому так мучительно захотелось бежать отсюда. Бежать поскорее!
– Пойдём отсюда! – взмолился он. Николаша всё понял и возражать не стал.
Они вернулись на антресоли.
– Может, ещё чайник поставишь? – предложил Павел. – А то… пить что-то очень хочется. Наверное, слишком много рыбы съел… А она, как известно, посуху не ходит.
– Это мы мигом! – обрадовался Николаша и, захватив чайник, побежал вниз на кухню. Возмущению деревянной лестницы на этот раз не было границ.
Жаждой Павел вовсе не мучился. Ему просто хотелось, хотя бы на короткое время, остаться одному. Сидя за колючкой, он привык к тишине, к уединению, а теперь… Необходимость постоянно быть на людях донельзя изматывала его. Никак не удавалось сосредоточиться.
То, что рассказал ему Николаша, вовсе не возмутило и даже не обидело. Он знал примеры и похлеще. Павлу было искренне жаль друга, который столько лет жил со страшным пятном на совести, в постоянном, непрерывном страхе, что пятно это обнаружится и все увидят, кто он на самом деле. А если и не обнаружится даже, всё равно… Каково это жить, всякую минуту сознавая, что ты друга предал? Что ты – подлец? Не приведи, Господи, подобное испытать!..
Павел простил… Да нет!.. Как это глупо звучит: "простил"!..…Что он, Господь Бог, чтобы кого-то винить или миловать?.. Не смел он Николашу обвинить. Да и в чём обвинять, когда вся огромная страна жила под чудовищным прессом всепоглащающего страха? За себя, за близких, за свой завтрашний день. А Павел на собственном опыте испытал, как страх обезсиливает человека, лишает воли, доводит до полного отупения, до слепоты.