Пётр и Павел. 1957 год
Шрифт:
Сердце Троицкого ныло и сжималось от боли при мысли о том, какая тяжкая участь выпали на долю его несчастной Зиночки. Как она, такая слабая, совершенно не приспособленная к жизни, сумела вытерпеть, вынести все эти испытания, что определил ей Господь?!.. А может, не вытерпела?.. Не смогла?!..
Нет!.. Нет!.. Ни за что!.. Смириться с мыслью, что Зиночка погибла, что её давно уже нет в живых, он не мог. Согласиться с этим, значило для него только одно: всё зря!.. И перенесённые страдания, и потерянная молодость, вообще вся эта маленькая земная жизнь безсмысленна и никому не нужна!..
Теперь, как никогда
С горячим чайником в комнату вернулся Николаша.
– Я специально подождал, пока закипит, чтобы не бегать туда-сюда, – он заглянул в фаянсовый чайник. – Заварка хорошая или тебе новую залить?
– Для меня всё, что не прозрачно, всё, что имеет хоть какой-нибудь цвет, очень хорошая заварка. Я за колючкой, знаешь, какой чай пил? Главным образом, травяной или ягодный. Мы бруснику, голубику, лесную клубнику на солнце сушили, потом заваривали. Говорят, для организма очень полезно, но, признаюсь, иногда так хотелось, вместо самого полезного, выпить самый простой, самый паршивый, грузинский, чёрный, байховый!.. Он, кажется, номер имел. По-моему пятьдесят четвёртый?.. – Павел отпил глоток и блаженно зажмурился. – Хорошо… А ты что не пьёшь?
– Не тяни ты из меня жилы, – взмолился Николаша. – Хуже пытки вот это… молчание твоё.
– А что ты хочешь, чтобы я сказал тебе?
– Да что угодно!.. Только не молчи!.. Невыносимо!..
Павел вздохнул: как в этой ситуации найти подходящие слова?.. Потом посмотрел на взбутетененного друга, улыбнулся и сказал:
– Я тебя утешать не стану, Николай. Сам с собой разберись. Без посторонней помощи. Одно скажу: жалко мне тебя… И себя… тоже жалко… И Зиночку… И Лялю… Всех нас жалко… Что ещё?.. Ах, да! Ты, Николаша, не волнуйся, я на тебя зла не держу.
На глазах у Москалёва выступили слёзы.
– Правду говоришь?
– А зачем мне тебе лгать?.. Какой смысл?
– Спасибо… Спасибо, друг… – он не выдержал и разрыдался.
– Ну, вот… – растерялся Павел. – Я, оказывается, ещё и утешать тебя должен… Ты не обезсудь, дружище, но я взрослых мужиков успокаивать не приучен…
– Конечно… конечно… Ты прости меня… Это я так… сам не знаю от чего… Прости!.. Нервы…
– Прекрати реветь!.. Сопли вытри!.. – Троицкий по себе знал, иногда окрик получше ласки успокоить может.
Москалёв вздрогнул, ещё пару раз всхлипнул, но реветь перестал.
– Вот так-то лучше, – похвалил его Павел. – Зиночка не говорила тебе, почему она в метро прятаться решила?
– Говорила… Во-первых, там тепло… А во-вторых, вокруг всё время много людей. Ей почему-то казалось, на людях её арестовать не посмеют.
– А куда она могла от тебя пойти, не догадываешься?
Николаша развёл руками.
– Если бы знать!.. Хотя… Погоди… Она что-то про свою троюродную тётку говорила… Та, кажется, под Москвой в Новогирееве жила… Как её звали?..
– Тётя Даша?.. Дарья Михайловна?..
– По-моему, да, – неуверенно подтвердил Николаша, – именно так… тётя Даша…
– Но Дарьи Михайловны в это время уже не было в Москве. Её дочь в тридцать пятом вышла замуж и уехала с мужем в Ташкент. Мы с Зиночкой даже на свадьбе у них
гуляли… А год спустя, тётя Даша похоронила мужа, продала дом в деревне и… Постой, она не в Новогиреево жила… У неё дом был… в Новоподрезкове… Но я, впрочем, и напутать могу… Нет, не помню…– Я тоже… за точность не ручаюсь, – сокрушённо вздохнул Москалёв. – Она так об этом сказала… между прочим… вскользь… – и вдруг страшно обрадовался. – Да! Чуть было не забыл!.. Ко мне Валентина Ивановна приходила?..
– Мать?!.. Когда?! – Троицкий был потрясён.
– Примерно месяца через три после того, как ты… как тебя арестовали.
– И что?.. Она не говорила, зачем из Боголюбова приехала?
– Вроде бы нет… Про тебя почему-то мы с ней совсем не говорили. Почти… Она сказала только, что на Лубянке ей о тебе дать какие бы то ни было сведения отказались и что с тобой стало, она не знает… Её судьба Зиночки больше, нежели твоя, волновала. Она всё про неё расспрашивала. Вот так же, как ты сейчас…
Павел Петрович никак не мог прийти в себя от изумления.
– Почему?.. Зачем?.. Ничего не понимаю… Я с ней двадцать лет не общался… И Зиночку она совсем не знала… Они даже знакомы не были…
Стоны и взвизги лестницы дали друзьям понять, что трансляция концерта закончилась и тётя Ляля возвращается домой.
– Не понимаю, как мы раньше без телевизора обходились? – пробасила она прямо с порога. – Ничего не знали, ничего не видели!.. Ужас!
– Кто хотел, тот знал и видел, – отпарировал ей племянник.
– Да?!.. Тогда скажи мне, как бы я без телевизора узнала, что есть такой замечательный… рассказчик Андроников?.. А?!.. Как бы?..
– Книжки надо читать. Твой Андроников, между прочим, не одну книжку написал. А ты и не знала?.. Могу дать почитать, если хочешь?..
– Не надо. Я лучше на него живого посмотрю и живое слово услышу. А книжки сам читай!.. Читатель!..
Как это всё было до боли знакомо Павлу Петровичу!.. Тётка и племянник беззаветно любили друг друга, но не могли отказать себе в том, чтобы не подколоть дружка дружку, не поспорить.
– Ладно, вы можете всю ночь лясы точить, а мне завтра с утра в поликлинику надо: анализы сдавать, так что я к себе пойду. Спать ложиться будете, со стола уберите, – и, уже уходя за перегородку в свой закуток, спросила. – Николаша, у тебя верёвочки не найдётся?
– Зачем тебе?
– Ну, и зануда же ты, Николай!.. "Зачем"?.. Не надо было бы, не попросила бы.
– Я потому спросил, чтобы знать, какая верёвочка тебя устроит. Шпагат? Канат? А, может быть, трос?.. Откуда я знаю.
– Обыкновенная бечёвка. Сантиметров тридцать-сорок, – Ляля начала терять терпение.
– Ложись спать. Я на комоде оставлю. Или у тебя горит, и верёвочка в сей момент нужна?
– Оставь на комоде. Представь себе, Павлик, сколько лет я с этим занудой под одной крышей живу и ещё с ума не сошла. Тебе не кажется это странным?
– По-моему, если вас разлучить, вы тут же оба с ума сойдёте. Вам друг без друга никак нельзя, – смеясь, ответил Павел.
– И то верно… Ну, спокойной ночи, мальчишки…
И она ушла к себе.
А на антресолях бывшего дома купца Абросимова ещё долго горел свет. Друзья никак не могли наговориться.