Певец тропических островов

— Вон! — воскликнул Трумф, и на лбу его появилось еще больше морщин. — Вон отсюда! Кругом марш! И подальше!

— Простите… не понял, что вам будет угодно, — отвечал официант, и обе щеки у него задрожали.

— Вон! Ты прекрасно знаешь, про что речь! Про уши! Не нравятся мне твои уши, comprenez [10] ?

Щеки, на которых что-то дрогнуло, стали темнее — должно быть, официант с ушами, которые так не нравились редактору Трумфу, покраснел от смущения. Открыл было рот, словно желая поклясться в своей невиновности, а может, и для того, чтобы повести словесную борьбу в защиту своей, не запятнанной подслушиванием чести. Но тут же закрыл его и, не вымолвив ни слова, исчез между столиками.

10

Понятно? (франц.)

— Все время торчал за нашей спиной! У меня теперь опыт, я всегда чувствую, когда подслушивают, — объяснил Трумф. Он уже снова был критиком, патриотом, воспринимавшим общественные недостатки как свою личную боль. — Наши ребята из "двойки", наверное, посходили с ума. Всюду им чудятся враги. А у меня душа болит, потому что я искренне предан нашей армии и не выношу скверной работы. Этих "мальчиков" интересует даже частная жизнь граждан, скажем чей-нибудь развод!

— Ты думаешь, он из "двойки"? — спросил Леон, и локоть его неожиданно съехал со стола. Второй раз за этот вечер движения его были неточными и смазанными. Казалось, он хотел взлететь — и не мог.

— Да. — Редактор повернул голову в сторону окна, выходящего на площадь, выложенную плитками и носящую имя и фамилию маршала. В глубине ее, как, должно быть, помнят старые варшавяне, виднелось не столь высокое, сколь длинное здание генерального штаба, закрывавшее вид на Саксонский парк.

Леон, напротив, в это время отыскивал глазами среди сидящих за высокими столиками посетителей исчезнувшего официанта с оттопыренными, но и с, несомненно, патриотическими ушами. Он хотел приглядеться к его лицу, прочесть по нему то, что, бесспорно, было на нем отпечатано.

Поезд, которым он обычно отправлялся из ресторана Гавелки в Кракове в неизвестное и за окнами которого мелькали пейзажи, исполненные психологических и прочих загадок, сулящие испуг и сладкую дрожь, теперь, хоть убей, не двигался с места. Стоял. Может быть, путешествие по Висле виной тому, и с этого вечера сравнения с мчащимся поездом не устраивали Леона, оставляли чувство голода. Чего стоит купе, все равно какого класса, в поезде отечественной железной дороги? В нем можно доехать до какой-нибудь пограничной станции… Потом появились бы таможенники, а потом, быть может, и пересадка на другой поезд, вагоны которого — что толку, что они заграничные, — ни на йоту не отличались от наших, уже упомянутых отечественных, и в лучшем случае могли бы доставить в Карловы Вары или в крохотную добропорядочную Швейцарию. Ха! Леон как-то сгорбился, и на губах, обычно передающих состояние его духа, промелькнула гримаса сожаления (при мысли о пресном бигосе, о Варшаве, о незатейливом репертуаре редактора Трумфа Дукевича, с его остротами и замечаниями), а вслед за сожалением что-то еще худшее — скука. Скучно! Коллега его был не прав, утверждая, что можно умереть от смеха, скорее можно было протянуть ноги от скуки. Кто-то стоящий на далеком берегу и с отчаянием русалки-сирены зовущий к себе бывшего вице-директора Краковского отделения бюро путешествий, наверное, уже ушел и никогда больше не вернется. Вокруг стоял назойливый галдеж бара, битком набитого почтенными и занятыми только сплетнями гражданами сиятельнейшей Речи Посполитой. Зеленоватые глаза Вахицкого поглядывали тускло, без блеска, костистое лицо словно бы осунулось. Руки, которые еще недавно казались крыльями, теперь едва-едва шевелились. Его бывший соученик, Трумф Дукевич, весь, словно мукой, обсыпанный перхотью, со спутанной шевелюрой, вызывал не только неприязнь, но и сострадание, но сострадание не из-за того, что вот он остался один и теперь хлопочет о разводе со своей глупой половиной, но больше всего из-за того, что развод этот был самым значительным событием в его жизни, жизни, в которой никогда ничего не случалось и о которой, в страхе перед приступом морской болезни, лучше помалкивать. Потому что кафе, бридж, сплетни, снова кафе, зубная боль наконец и вообще сплошная серость и никчемность наверняка не стоят того, чтобы о них толковали.

Около полуночи через вертящиеся двери они вышли наконец на ту самую площадь Пилсудского (так ее тогда называли) и свернули в сторону Каровой. Все здесь было темное, дождливое, моросил мелкий дождичек — единственный вид дождя, который страна могла себе позволить, на который могла решиться и которым частенько злоупотребляла. Никакой тебе грозы с громами и с вспышками зеленоватых молний, грозы очистительной, моральной, вслед за которой в мгновение ока на Краковском Предместье побежали бы по мостовой потоки воды, поднявшись чуть ли не до окон первого этажа. Иными словами — никакой экзотики, никакого Борнео. Только в глубине площади, как бы свидетельствуя о чем-то срочном, тревожном, секретном, в здании генерального штаба, а собственно говоря, в нескольких его окнах настороженно и бдительно светились огни.

— Наши работают, работают по ночам, — заметил Трумф, поднимая воротник плаща. Должно быть, почувствовал, что все жалобы и претензии, и к тому же очень дерзкие, даже если их высказывает свой человек и патриот, здесь неуместны. — Я, брат, вижу недостатки, но, несмотря на это, болтовня об армии для меня табу. Да и в самом деле, знаешь, где мы живем? Это все, брат, Балканы! Балканы!

В эту минуту из-за угла вышла молодая дама, освещенная матовым светом уличного фонаря, с борзой на поводке. Должно быть, торопилась в "Европейскую", а впрочем, быть может, тоже… Но трудно угадать, куда она направлялась в эту глухую ночную пору. Вызывающе модно одетая — в вишневой замшевой жилетке, с платочком на шее, — элегантно причесанная, с гордо поднятым подбородком и с теми движениями тела и плеч, которые свойственны лишь людям престижным, людям, привыкшим к популярности и к восхищенным взглядам прохожих.

— Леда? — прошептал Трумф.

— Эта дама? Эта дама, под зонтом и с собакой? Почему ты ее так называешь!

— Сразу видно провинциала. Леда! Все варшавяне ее знают. Наверное, ее дрессированный пес ведет себя как самый трогательный лебедь. Но чертовски дорогая. Наверное, много дерет с людей за возможность полюбоваться этой сценой, понимаешь? Но, впрочем — в связи с ней! — представь себе, что пани Яцковская — знаешь пани Яцковскую? — тоже купила борзую — до того ей завидно было, ох, держите меня, я падаю… Ну, тебе налево, мне — направо, пойду к трамваю на Маршалковской. Будь!

Есть и другая повесть Конрада — "Спасение". Капитан Лингард на своем паруснике приходит на помощь фешенебельной яхте, которая на неглубоких обманчивых водах поблизости от залива, у берегов какого-то острова, тоже в Тихом океане, села на мель. На борту находится женщина, жена владельца яхты, женщина в конрадовском духе, неуловимая и манящая, к которой, как к миражу, и прикоснуться-то невозможно и которая холодом своим, недосказанными (ничего не подтверждающими, но и не отрицающими) жестами зажигает в душе Лингарда нечто вроде тайного, скрываемого им самим чувства. После всевозможных приключений, чуть ли не после стычки с полуголыми туземцами, спасенные Лингардом владелец яхты и его леди уплывают. И тогда-то капитан Лингард отдает рулевому приказ: "Курс на север!" — так кончается повесть, и в словах "курс на север" мы чувствуем все одиночество капитана, всю его непреклонность. Потому что это его решение говорило о желании удалиться в сферу холода, трудностей, об умении властвовать собой — словом, обо всем том, что мы невольно связываем с представлением о севере. Если бы он держал курс на юг, наводящий на мысль о чем-то легкомысленном, теплом, напевном, такой конец как бы противоречил характеру Лингарда, являясь отрицанием его силы. На север! Это уже не приказ капитана и не определение курса корабля, а оценка характера и души. Так Лингард после расставания с этой загадочной и явно не для него созданной женщиной выбрал для души своей дорогу на север чувств.

Трумф свернул направо, а Леон Вахицкий — налево и пошел в направлении севера, хотя, как известно, "Бристоль" находится восточнее площади Пилсудского и Саксонского парка. Завораживающие и манящие путешествия с мелькающими и призывными пейзажами оборвались, обманули, поезд остановился, не выпуская из-под колес даже пара, даже иллюзий. Жизнь его уподобилась той леди, которая выскользнула из рук, и теперь оставалось лишь одно — бороться с внутренним холодом. Курс на север! Норд! Он шел вниз по мокрому черному тротуару, чуть голубевшему от света отраженных в лужах фонарей. На другой стороне улицы, перед Комендатурой (она тогда находилась именно там), размеренно вышагивал часовой. Водка виновата, что ли? — думал Леон. Незамысловатый, как бы созданный для бедных людей, моросящий дождичек своими мелкими капельками уже оросил ему лицо. Наконец Леон, несколько сжавшись, как морально, так и физически, вошел в вертящиеся двери "Бристоля".

Глава третья

I

Желать! Желать! Желать! Стоит только настойчиво пожелать, и жизнь сама превратится в цепь событий вполне реальных и ощутимых, а вместе с тем отстраненных и ничуть не связанных с обычными реалиями!

Примерно так все в том же "Спортивном" рассуждал Леон. Заботливая жизнь услужливо преподнесла ему эти события, можно сказать, на блюдечке. Но впрочем, пока что доказательств его рассуждениям не было, ни шотландская сумка, неизвестно каким образом попавшая на витрину краковского антиквариата, ни туфли, ни панама, которая именно в этот момент появилась на его пути, казалось, не внесли в его жизнь ничего существенно нового. Напротив, нежданная варшавская слякоть, скучные остроты Трумфа, напоминающие осенний дождик, варшавские сплетни про Леду и лебедя, про пани Яцковскую, Балканы… все это, словно бы ухватив Леона за полы пиджака, потянуло вниз, отчего он невольно согнулся и физически, и морально. На этот раз он спал в своей полосатой пижаме уже без всяких сновидений, подсознательно готовый к тому, что утром проснется в обалделом состоянии, в самом страшном обалдении, какое когда-либо с ним бывало.

И вот, когда он так спал, в изголовье у него затрещал телефон. Не открывая слипавшихся глаз, он нащупал телефонную трубку и приложил ее к согретому теплотой подушки уху. И тут-то… тут-то жизнь и преподнесла ему свой сюрприз.

— Алло, слушаю! — сказал он.

Отозвался мужской голос. Кто-то неторопливо, почти цедя слова, можно сказать, с недоброжелательным презрением, спросил его о чем-то. Мембрана искажала голос, сквозь ее металлическую дрожь трудно было угадать — тенор это или бас. Можно было только предположить, что говорит кто-то очень и очень богатый. Состоятельные люди порой так позволяют себе говорить по телефону, как бы не принимая в расчет и не замечая собеседника. Разумеется, слово "не замечать" не имеет тут буквального смысла, потому что трудно заметить кого-то по телефону. Во всяком случае, в те времена такого еще не было. Но однако, звонивший, появись он сейчас в номере, наверняка смотрел бы не на Леона, а сквозь него.