Певец тропических островов
Шрифт:
— Кого вам? — спросила она, приложив ладонь к уху.
Леон, почти крича, объяснил ей, что и как и кто он такой. Потом вошел в сени и обошел пустые полутемные комнаты, в которых окна были закрыты ставнями. Открывать их он не велел: полумрак в этот пыльный день приятно холодил и как-то отделял Леона от ченстоховской обыденности. Комнаты были большие, стены толстые, так строили еще когда-то — до тридцатых годов. В парадной комнате стоял раздвижной длинный стол, вокруг него — кресла с высокими, обитыми темной кожей подлокотниками и, кроме того, застекленный буфет, изнутри залепленный газетами. Трудно было представить себе больную пани Вахицкую, сидящую в столовой в одиночестве за этим огромным столом!
Еще в доме имелась гостиная и кабинет со стеллажами, где полно было старых книжек — как Леон потом убедился, главным образом по юриспруденции и астрономии. Дядюшка пани Вахицкой, а следовательно, один из дедушек Леона, будучи по образованию адвокатом, на старости лет вел наблюдение
Было еще несколько комнат, наверное для гостей, а некоторые из них совершенно неизвестного назначения. В спальне матери, где еще, можно сказать, витал ее печальный и чересчур недоверчивый дух, Леон нашел среди прочего внушительного размера инкрустированную шкатулку. Но шкатулка, точно так же как и все шкафы, сундуки и ящики, была заперта на ключ. Ключи, а может, и связки ключей хранились у нотариуса, который вел дела матери и который, к счастью, жил тут же по соседству — за углом находилась его контора. Леон послал к нему брюхатую кухарку, написав на визитной карточке, что он приехал, к вечеру по делам явится лично, а пока просит прислать, с кухаркой ключи. Кухарка побежала с поручением, а Леон оглядел кухню и, наклонившись, чтобы не задеть головой о косяк, вышел через низенькую дверь на лестницу и спустился в подвал, где смог выпрямиться, ибо в те давние времена погреба строились с высокими потолками, чем тогдашнее строительство справедливо могло гордиться. Окошки под потолком напоминали щели и были покрыты толстым слоем пыли. В углу валялась какая-то рухлядь и стояло несколько картин в толстых рамах, прислоненных к стене. Над ними колыхалась паутина. Картины были Леону незнакомы — скорее всего, принадлежали все тому же дядюшке. А где наши картины? — подумал он. И вообще, где всевозможные безделушки, которых у мамы было великое множество? Фарфоровые статуэтки, подсвечники, настольные часы под стеклянным колпаком? И тому подобное. Наверняка многое растащили, подумал он, поднимаясь по ступенькам обратно в комнаты, и еще раз огляделся по сторонам. Стены в комнатах голые, на столах и комодах пусто. Только кровать в комнате пани Вахицкой осталась почему-то нетронутой, словно бы ждала возвращения хозяйки. Но с того света не возвращаются. Две подушки с кружевною накидкой, голубое атласное одеяло в пододеяльнике с кружевами, на стене в изголовье — распятие из слоновой кости.
В эту минуту в сенях послышались топот и голоса. Это вернулась кухарка, но не одна, а в сопровождении прыщавого юноши лет восемнадцати, с нагловатым взглядом маслянистых глаз, словно бы намекавших на какую-то непристойность. Честный нотариус не доверился кухарке и послал своего сына с многочисленными связками ключей и ключиков. Но это еще не все.
— Прошу прощения, — сказал молодой человек, смущенно переступая с ноги на ногу. — Прошу прощения, но, но папа велел попросить у вас какой-нибудь документ, папа любит, чтобы в делах был полный порядок.
— Понимаю… Это вполне естественно. Собственно, я даже благодарен вашему отцу, — сказал Леон. — Но только о каком документе речь? Ага! Может, я просто покажу вам паспорт?
Адвокатский сынок кивнул головой: этого, мол, будет вполне достаточно. Потом серьезно и, должно быть, с семейной основательностью стал сверять своими маслянистыми глазами фотографию Леона, наклеенную на паспорте, с оригиналом.
— Полный порядок, — сказал он наконец своим петушиным голосом.
— Вот ключи. Папа прикрепил к каждому картонку, чтобы знать, какой от чего. Когда вы к нам заглянете?
Папа просил, чтобы по возможности не позже восьми. Он рано ложится.
— Пожалуйста, передай папе мою благодарность. Приду еще раньше, — сказал Леон, и примерный сынок ушел демонстрировать свои прыщи другим.
Оставшись один на один с кухаркой, Леон снова послал ее с поручением, на этот раз велел зайти к столяру или в лавку, заказать или же купить пять-шесть ящиков. Он полагал, что этого ему хватит для упаковки оставшихся после матери вещей, для одежды, постели, подарков и вообще для всего содержимого шкафов и письменного стола.
Ему пришлось кричать во всю глотку, потому что кухарка временами вообще ничегошеньки не слышала. Наконец дверь за ней захлопнулась, а Леон, новый владелец дома, со связками ключей в руках стал отпирать все подряд. Но на этот раз он увидел, что имеет дело с человеческой порядочностью, а не с воровскими инстинктами: все бумаги в секретере, платья матери, ее меховые накидки, постельное белье в зеркальном шкафу, фарфор, ножи и вилки в буфете — все, казалось, было на месте, полный порядок, как выразился сын адвоката. Имелся даже ключ от кладовки, в которой оказались картины (висевшие прежде в квартире на Польной), фарфоровые статуэтки и, наконец, стоявшие на столе часы под стеклянным колпаком, памятные Леону еще с детских лет.
Леон вошел в спальню, сел за секретер. Сквозь щели в ставнях в комнату проникали узкие солнечные лучи, в которых, как это обычно бывает, плясали пылинки. На свету, в
таком вот луче, Леон рассмотрел оставшиеся после матери документы, толстую пачку писем, это была переписка с Мельхиором Вахицким, отыскал сплетенную из серебряных колечек ее любимую вечернюю сумочку и множество иных мелочей.Он все запер снова на ключ и хотел было заняться буфетом, но тут вспомнил об инкрустированной шкатулке. Леон знал, что мать хранила в ней кое-какие ценности (понятие весьма условное), женские украшения, а также все самое сокровенное. Он открыл ее и в луче света увидел несколько скромных брошек с гранатами, которые, казалось, краснели именно из скромности, смущаясь, что так мало стоят, браслет из дутого золота, кораллы и несколько ниток искусственного дешевого жемчуга, Пани Вахицкая никогда не была большой модницей и не слишком заботилась об украшениях. Кроме этого, в шкатулке сверху поблескивал драгоценным металлом почетный государственный орден. А на дне шкатулки под жемчугом таился сюрприз. Маленький, чуть старомодный на вид пистолетик с отделкой из перламутра. Он был, как оказалось, заряжен и даже не поставлен на предохранитель. Рядом, в картонной коробке, хранилось несколько патронов. И хотя трудно было даже представить, что эдакая малость могла кого-нибудь погубить или хотя бы напугать, Леону показалось, что произошло нечто важное. В спальне не было никакого горизонта, или, скажем, другого берега, и все же за окном кто-то появился, потому что почти слышен был доносившийся оттуда возглас: "Ау! Ау!"
И еще одну неожиданную находку обнаружил он на дне шкатулки — бумажник из крокодиловой кожи. Леон помнил, что мать когда-то купила этот бумажник в Варшаве, а потом не совсем представляла, что с ним делать. Он был привезен из Америки и, собственно говоря, предназначался для хранения долларов. Отечественные же банкноты, куда более широкие, в нем просто-напросто не умещались. Теперь бумажник этот был совершенно пуст за исключением одного из отделений. Там был спрятан какой-то листок.
Когда Леон положил его на секретер, в дрожащем свете танцующих пылинок он увидел, что листок этот вырван из записной книжки в клетку, из так называемого блокнота, очень небольшого по своим размерам. Казалось, листок выхватили из огня во время пожара. Тронутые огнем или большим жаром углы были обожжены и даже кое-где обуглены. Середина листка пожухла и казалась почти коричневой. Позже Леон объяснил это себе тем, что кто-то, должно быть, держал листок над керосиновой лампой, а может, просто над пламенем свечи. Наверное, его хотели сжечь, но почему-то не успели или передумали. Вот что там было написано: "Помни, в случае чего ты должна его убрать". И внизу чьей-то рукой дописано: "Улица та же, но дом 18".
К кому это относилось, что убрать? Фраза "ты должна его убрать" поначалу Леона ничем не поразила, была настолько непонятна, что сама собой преобразилась в его воображении в невинное и вполне понятное предложение "ты должна это убрать". Может, потому, что он сам занят был мыслями об уборке и приведении в порядок комнат и дома. Ты должна здесь убрать! Уборка заключается в том, что некто ходит с тряпкой в руках по дому, стирает пыль, переставляет предметы, складывает бумаги или, наконец, перебирает их и прячет. Но когда он прочитал записку еще раз, то с изумлением заметил, что фраза эта звучит совсем по-другому и слова "ты должна его убрать" не отвечают образу человека, держащего в руке тряпку для пыли. Когда хотят убрать кого-то — держат в руке нечто совсем иное.
Он был крайне удивлен, но не почувствовал ничего особенного. Терялся в догадках и все время манипулировал словами "ты должна его убрать", примериваясь к ним и пытаясь их приспособить к каким-нибудь будничным случаям, обычным ситуациям, пытаясь найти в них истинный и какой-то семейно-домашний смысл, да, именно домашний… словно бы это был наказ рачительной и заботливой хозяйки дома. Он безо всякой связи подумал даже об ужинах, где подавались литовские колдуны, приготовлению которых мать обучала своих кухарок по старинным рецептам. Но чем больше он вертел в уме эту фразу, тем больше удивлялся. Ни с того ни с сего ему припомнился ночной, темный Бельведерский парк, где нашли труп неизвестно кем застреленного жандарма. Он слышал разные сплетни на эту тему. Нет, в этой записке речь шла вовсе не о приготовлении литовских колдунов. Но о чем же тогда?
Солнце уже проделало свой путь по ченстоховскому небу, и теперь лишь макушка его выглядывала из-за крыш. Эдакая залихватская, дерзкая макушка — лысина провинциала. Заметив в столовой какие-то двери, по всей вероятности выходящие во двор, Леон Вахицкий несколько минут боролся с ними, потом отыскал наверху щеколду и распахнул их настежь. Остановился на пороге, шевельнул ноздрями и втянул воздух с выражением внезапной и чуточку бессмысленной радости на лице.
Все дело было в том, что двери вели не во двор, а на большую веранду с деревянной, покрашенной белой краской балюстрадой, с круглыми столбиками вокруг. За балюстрадой виднелось нечто красное, розовое и пестрое. Но самое главное, что оттуда доносился чуть сладковатый, терпкий, одуряющий, подобно наркотику, аромат. Это была "Улыбка фортуны", польское ее издание в адаптированном виде.