Певец тропических островов
Шрифт:
Леон знал, что ченстоховский дом окружен садом, по местным понятиям довольно большим, но не предполагал, что дядюшка его матери или сама мать могли заниматься садоводством. Флорикультурой. Там были разбиты клумбы и цветники. Огромная круглая клумба посередке и продолговатые, а иногда и изогнутые, как закорючки, пестрые грядки с обеих сторон. Держа в руках шланг — резиновую змею, из пасти которой взлетал к небу и падал на землю небольшой фонтан, — их поливала все та же пузатая кухарка — свежесть, влага и резкие цветочные запахи, подобно душному облаку духов, прямо-таки обволакивали веранду. Леон не разбирался в цветах, однако различил белые и темно-красные гвоздики, создающие на этих пестрых ковриках некий патриотический узор. Множество белых и лиловых левкоев, пылающие настурции, фиолетовые
На веранде, совсем пустой и, должно быть, недавно подметенной кухаркой, потому что на полу темнели мокрые пятна (он был сбрызнут водой перед уборкой), на пустой веранде стояла только старая продавленная кушетка с выпиравшими во все стороны пружинами и торчащими коричневыми клочьями. Никакого кресла, в котором, вдыхая аромат цветов, могла бы раскачиваться своевольная девушка, дочь торгового агента, объект неосторожного увлечения неопытного капитана, никакого такого кресла не было. Торговый агент, поставщик всякого товара с грузом гнилой картошки включительно, нежный папа и подозрительная личность, должно быть, закруглил свои дела и вместе с дочкой уехал куда-то. А может, оба умерли.
Впрочем, все это — невольно наводившее на мысль о призраках и бесконечно грустное — все же не обладало настойчивой силой фантастического видения, которое преследовало, скажем, в "Спортивном". Правда, и здесь таился какой-то намек, наводящий на мысль о Конраде, но смутный, едва уловимый. Тут ничего не случалось, да и не могло случиться. Заброшенная веранда, брошенный жильцами дом. Только цветники как-то уцелели, заполонив все вокруг своими красками и ароматом, но некому было им радоваться. "Улыбка фортуны" постепенно угасла, а когда кухарка, оставив шланг, вошла по ступенькам на веранду, улетучилась вовсе.
— Чем же это так пахнет, гвоздиками? — спросил Леон громким голосом.
Она приставила ладонь к уху.
— Что? Что? Нет, это левкои. Я вам на ужин приготовила курицу с рисом. Любите?
Левкои! Всего-навсего левкои, без намеков на высшее предназначение. Обычные скромные цветочки. Даже удивительно, что так пахнут, могли бы пахнуть дегтем. Такие же безвредные и прозаичные, как, скажем, вчерашний дождик в Варшаве, дождик такого рода, который может вызывать у соотечественников ассоциации лишь с грибами, ну, скажем, еще с грибным супом.
Солнце уже спряталось за крыши домов, совсем заблудилось среди многочисленных труб. Наступили сумерки, в которых клубилась пыль, когда Вахицкий позвонил наконец к соседу-нотариусу. Тот принял его в своем кабинете, освещенном настольной лампой под низким зеленым абажуром.
Адвокат был немолод и в профиль удивительно напоминал Стефана Батория (что отмечается отнюдь не с целью задеть чьи-то чувства), но Батория, изнемогавшего в своей Ченстохове от скуки и то и дело прикрывавшего рукой рот, чтобы скрыть зевоту. Он зевал, как аптекарь, стоявший в дверях аптеки, зевал, как почти все ченстоховцы. Должно быть, ничего другого им уже не оставалось. Но в своих делах он оставался предельно порядочным и аккуратным. Вахицкий выслушал массу не интересующих его подробностей, целый долгий перечень цифр, поблагодарил за заботу о доме, за полный порядок и наконец подошел к цели своего визита: ему хотелось бы как можно скорее избавиться от этого дома.
— Завтра мы вместе с кухаркой запакуем все мамины вещи в ящики и снесем в погреб, — сказал он. — Потом я сообщу, что с ними делать. А этот дом со всей мебелью и даже с книгами по юриспруденции и астрономии… Этот дом, ха! Не могли бы вы найти какого-нибудь любителя, желающего? Может, обратиться для продажи к посреднику? Может, дать объявление в местной газете? А может, в варшавской или краковской?
— К чему такая спешка? — спросил старик, прикрывая рукой рот, чтобы скрыть зевоту. — Прошу извинить! — добавил он. — Разве вы собираетесь уехать?
— Ха! Уехать? Хочу ли я уехать? Знаете, некоторые люди всегда чувствуют себя отъезжающими. Только кто знает — куда отправится их поезд? — Леон в задумчивости поглядел на зеленый абажур. — Но вернемся к нашим делам, ха! Собственно
говоря, я могу месяца два подождать. Надеюсь, что все это мероприятие с домом не займет больше времени.Старые люди помнят, что в те времена, для того чтобы пополнить казну, Управление польских государственных железных дорог придумало так называемые "путешествия в неизвестное" или "поезда-бридж". Пассажиры вносили положенную сумму и садились в поезд, который должен был отвезти их в неизвестном направлении и высадить в самой неожиданной точке страны. В конце путешествия их непременно ждал сюрприз, в этом заключалась вся соль. Вагоны были соответственным образом переделаны — там ставились карточные столики. Таким образом, отправляясь в неизвестное, можно было при этом всю ночь "резаться" в бридж.
— Понял, — сказал старичок. — Вы, наверное, решили прокатиться на "поезде-бридж". Слышал о таких. Но как это все выглядит при ближайшем рассмотрении? Садишься в поезд — и что? Разве на билетах не отмечена конечная станция?.. Сам как-то хотел поехать — я ведь обожаю бридж. Но не знаю, прилично ли это в моем возрасте. Собственно говоря, я ведь одной ногой в могиле. Ну что же, хорошо. Сделаю все, как вы желаете. У меня есть один клиент, который как раз занимается недвижимостью. Извините, — повторил он, снова глотая зевок. — А куда, собственно, я должен вам писать? В Краков?
— Нет, в краковском отделении Бюро путешествий я уже не работаю. Ха! Можно писать мне в варшавское отделение этой конторы. Они имеют обыкновение помогать своим клиентам в переписке, письмо можно отправить на их адрес, до востребования. Это для туристов, а главное, для приехавших из-за границы и не имеющих постоянного адреса — большое удобство. Ха! Еще раз хочу поблагодарить вас, господин адвокат!
— Что слышно в Варшаве?
— Да ничего!
— После майского переворота порядки у нас ни к черту! — неожиданно воскликнул старичок, который, должно быть, не был поклонником Пилсудского.
Ночь Леон Вахицкий проспал в материнской постели, на ее подушках с кружевными наволочками, под голубым одеялом, под которым к утру ему стало чересчур жарко. Но вечером было прохладно, в окно дул свежий ветерок, принося упоительный запах невзрачных левкоев, столь мало ценимых и даже презираемых Леоном. После вечерней поливки, да еще покрытые ночной росой, едва мерцающие во тьме — точно дальние зарницы или звезды, — цветы благоухали, все время напоминая о своем существовании. Брюки Леона с аккуратно заглаженными складками свисали со стула, и только задний карман, набитый чем-то тяжелым, невольно обращал на себя внимание. Там был спрятан крохотный пистолет пани Вахицкой с перламутровой отделкой. И вдруг в какой-то момент, уже после того, как свет был погашен, Леон почувствовал, что перед глазами что-то замелькало. И он пришел наконец к поразительному выводу. Фамилия! Фамилию Вечоркевича он вроде бы уже слышал из уст ювелира Попеличика, который, да, да, ну конечно же, спрашивал, знает ли он директора Вечоркевича с ипподрома, словом, что-то в этом роде. И что о нем сказал? Кажется, сказал, что он коротконогий брюнет. Что еще? Что волосы у него пострижены ежиком… Неужто это случайное совпадение? И угрюмо молчащий капитан Вечоркевич, то исчезающий где-то в телефонной трубке, то возникающий снова, не имеет ничего общего с директором Вечоркевичем из Служевеца и тотализатором? А черт его знает, подумал в конце концов Леон и заснул.
Утром, не мучимый похмельем и связанным с ним паскудным состоянием морального порядка, он вместе с кухаркой стал заворачивать в бумагу и укладывать в ящики вещи покойницы. Он чувствовал себя обескровленным, и мир вокруг него потерял все краски. Для него уже нет жизни без вина — говорят понимающие люди. Цветники, на которые он глядел, за ночь словно бы уменьшились в размере, удивительным образом потускнели и не вызывали больше никаких романтических ассоциаций. Цветы казались увядшими, более пастельными, чем накануне, и повсюду на земле валялись лепестки. Никаких ароматов. Старая развалина — кушетка с продавленными пружинами, одиноко стоявшая на веранде, — тоже немножко напоминала существо, пострадавшее от многодневного запоя. Она словно бы говорила — вот какова жизнь на самом деле! Прескверная!