Певец тропических островов

— Нет, на мой взгляд, ничего интересного там не было, — ответил Леон, чуточку все же заколебавшись.

Барон Вежица дружелюбно покачал блестящей кремовой лысиной, и на том беседа закончилась. Обменявшись с поручиком крепким рукопожатием, Леон вышел из огромного кабинета, заставленного библиотечными шкафами, и, опять-таки избежав особых формальностей, очутился на тротуаре Уяздовских Аллей. Только тут ему наконец удалось задуматься над своим поистине странным состоянием: он очень устал, а когда прикоснулся к щекам, убедился, что они горят. Он глянул на часы, и все сразу стало понятно. Было без четверти два, а в ГИВС он пришел, как известно, в четверть одиннадцатого. Да я просто выдохся! — подумал Леон. И вдруг до него дошло: "расследование" продолжается. Разве — если назвать вещи своими именами — он не был (правда, незаметно) подвергнут самому настоящему допросу — чуть ли не как в полицейском участке? Наверняка подозреваемый полицией человек после трех с половиной часов непрерывных расспросов выходит из комиссариата с такими же пылающими щеками! Только в его случае это было проделано мастерски, первоклассно. Ну конечно же, конечно! — воскликнул он про себя, вспоминая только что закончившийся разговор. С растущим удивлением и — в известной степени — восхищением (бароном) Леон вдруг отчетливо понял, что, пока он рассказывал (беспрерывно и, казалось бы, исключительно) о матери, из него неустанно вытягивали подробности, касающиеся его самого. Вежица при каждом удобном случае дружелюбно спрашивал: "Ну а вы? Где вы были тогда?.." Еще одна любопытная деталь, подумал Леон: во время этого допроса перед Вежицей не было ни бумаги, ни ручки. Может быть, он хотел получить лишь ответ на вопрос, который задал в самом конце: вы не обнаружили среди материнских бумаг чего-нибудь любопытного? Такого, что могло бы нас заинтересовать?

Только выйдя на Новый Свят, Леон немного пришел в себя. На сто процентов быть уверенным все же нельзя, заключил он. За руку морского поручика я не поймал. И тем не менее… тем не менее Вахицкий по-прежнему чувствовал себя как человек, который, истерзанный перекрестным огнем вопросов, с пылающими щеками выходит из комиссариата, поправляя галстук на мокрой рубашке. На углу Хмельной, видно вдруг приняв какое-то решение, он зашел в аптеку Малиновского, откуда позвонил в редакцию некоей полуофициальной газеты (таких полуофициальных газет в Варшаве тогда было несколько) и попросил к телефону редактора Трумф-Дукевича.

Трумф-Дукевич как раз закончил править статью, где с присущей ему велеречивостью в назидательной манере изложил нечто весьма далекое от истины, и с радостью принял предложение Леона "встретиться и где-нибудь вместе пообедать".

— Может, для разнообразия в ресторане "Под елкой"? — предложил он. — Заведеньице довольно скверное, но старое, за что я его и люблю!

— Идет, стало быть, через полчаса.

Ресторан "Под елкой" представлял собой сумрачную просторную нору на улице Сенкевича. На стенах висели реалистические полотна забытых варшавских художников, вероятно конца прошлого века, отчего в них было что-то необычное и притягательное. Редактор Трумф-Дукевич и Леон уселись в темной деревянной ложе. Против них висела написанная маслом большая — по крайней мере три метра на два — картина, заслуживающая описания. На ней с натуралистическими подробностями был изображен гостиничный номер: кое-какая мебель, ковер и кровать, на которой не то привстала, не то готова была упасть и от страха лишиться сознания полураздетая дама в еще не расшнурованном корсете. Рядом с дамой застыл ее любовник — в черном фраке, с перекошенной от испуга усатой физиономией. Дверь в глубине комнаты была открыта, и на пороге, в шапокляке и пелерине на белой атласной подкладке, стоял обманутый муж с пистолетом в руке. Картина эта была частицей старой Варшавы; забавляя новые поколения, она в то же время сохраняла для них частицу прошлого — покуда его не объял огонь немецких бомб и минометов. Пускай же, благо подвернулся случай, на этих страницах останется хотя бы беглое ее описание. Впрочем, нам еще предстоит к этому холсту вернуться.

— Представь себе, моя бывшая половина, чтоб ей было пусто, отказывается давать развод, — первым делом сообщил Леону редактор Трумф. — А как без этого узаконить новое положение? Моя новая мадам не станет просто так со мной сожительствовать!

— А-а-а… — только вздохнул в ответ Вахицкий. Он знал, что должен через все это пройти и выслушать матримониальные откровения редактора, а также серию его острот. — А-а-а… Значит, новая мадам уже существует?

— А ты думал! То-то и оно! Помрешь со смеху!.. — захихикал Трумф. Все у него было, как всегда, мятое: и лицо, и рубашка, и брюки. — Я ведь тебе говорил, что наш брак был ультрасовременным союзом. Я практически всегда докладывал своей безмозглой половине, если мне случалось провести ночь в чужой постели. Приходил назавтра и рассказывал: мол, было так и так… Понимаешь? Жена все сносила — полагала, так и должно быть, это по-современному. А на самом деле мне просто хотелось услышать… мнение женщины о поведении другой женщины — не знаю, понимаешь ли ты меня, но, поверь, порой это может быть очень любопытно… хе! Только" к сожалению, супруга моя, бедняжка, безнадежно глупа! Воплощение глупости — во всей Польше второй такой не сыскать!.. Хоть сажай ее в клетку и показывай за деньги в зоологическом саду. И рассказы мои ей, видишь ли, не всегда нравились, хе… Кроме того, разумеемся, на всякий случай был у меня на стороне романчик с одной разведенной, весьма состоятельной особой — на ней-то я и хочу сейчас жениться. Мне, признаюсь, вообще грех жаловаться. Говорят, соблазнитель должен быть по меньшей мере Адонисом… или… знаменитостью… щеголять в мундире и звякать шпорами. Чепуха все это, поверь! Смех, братец ты мой, отмычка к женскому сердцу — смех! Рассмеши женщину — и она наполовину твоя! Их сестру развеселишь, она вмиг растает и поглядывает как-то так… беззащитно… будто на ней уже и платья нет. Даже морщины мои ей начинают нравиться, а может, и умиляют! Я же, если захочу, хоть целый вечер могу смешить какую-нибудь красотку. Черт, сам не знаю, что за такой закон природы, никто еще об этом вроде не писал, мне, во всяком случае, читать не приходилось… Смех — и эротика! Почему, черт возьми, смех как-то по-особому действует на прекрасный пол?.. Что-то тут есть — может, это своего рода щекотка? Недаром мамаши запрещают щекотать своих деток, чтобы в них прежде времени не пробудить чувственность… Может быть, смех — это и вправду щекотка, оттого женщины так реагируют… хи! Но в моем случае это, к сожалению, ничего не меняет. Дуреха эта, бывшая пани Трумф-Дукевич, съехать от меня, конечно, съехала, да что толку: теперь она живет со своей матушкой, а та!.. Одним словом, половине моей и сейчас самое место в зоопарке, только уже в качестве пумы, гиены… гиены, которая охотится за моими деньгами! Ничего не попишешь, придется брать адвоката…

— Ты слыхал об адвокате Гроссенберге? — как-то автоматически спросил Вахицкий.

— Гроссенберг? Погоди… Ну конечно! Кажется, ужасный ханжа? Консисторские адвокаты все ханжи; скажешь, нет? Клиентов, во всяком случае, доят исправно и загребают кучу денег. А ты почему его рекомендуешь — знаком с ним, что ли? Коренастый, широкоплечий брюнет с греческим носом, если мне не изменяет память? С черными усиками, как у Чаплина, — этот? Я его часто встречаю в разных кафе — то он с художниками сидит, то с полковниками, то с евреями. Ловкий, видать, тип, раз его все любят. Может, и в самом деле к нему обратиться… Ну ладно, ты сказал мне по телефону, что хочешь поговорить по делу. Давай, выкладывай, — закончил редактор.

Леон ответил, что дело, собственно, пустяковое. Просто он случайно познакомился с неким капитаном Вечоркевичем, давним приятелем своей матери, и теперь чувствует себя очень неловко, поскольку тот постоянно говорит с ним о пани Вахицкой и утверждает, будто помнит Леона еще подростком, тогда как он, Леон, понятия не имеет, кто это такой. Может быть, Трумф что-нибудь слыхал? Хотя он капитан, но ходит в штатском, у него есть контора, и еще он, кажется, знаток лошадей… в общем, имеет отношение к ипподрому в Служевеце…

— Вечоркевич, Вечоркевич… — Трумф еще сильней сморщился и принялся двумя пальцами теребить складки на лбу. — Есть, кажется, один Вечоркевич, но во Львове, спец по украинским делам… Погоди-погоди! Это старая история, я тогда еще не работал в редакции. Помнишь, в Вильно заживо сгорела актриса? Мы с тобой еще сопляки были, занимались своими бухгалтерскими науками и этой проклятой политэкономией, может, потому и не обратили внимания. Но история была громкая… Постой, как же ее звали?..

— Понятия не имею, о чем ты говоришь. Так что с этой актрисой случилось?

— Ну как же! Она была якобы очень красивая и известная. Кажется, из театра "Редут". Не помнишь? Вся труппа жила в вагонах, на гастроли они собирались, что ли. Поезд стоял на вокзале. Ну и однажды утром эта актриса, погоди… то ли кипятила на примусе чайник, то ли чистила платье… словом, видимо, плеснула на себя бензином. А когда вбежали к ней в купе, она уже пылала как факел…

— Да, действительно, я что-то припоминаю!.. — воскликнул Вахицкий. — Но… какое это имеет отношение к спецу, как ты говоришь, по украинским делам?

— Боюсь что-нибудь перепутать, дружище. Нужно проверить у нашего секретаря редакции. Вот у кого голова! Живая судебная хроника, честное слово. А это дельце сильно попахивало. Не только бензином.

— Чем же еще?

— Я боюсь наврать. В общем, как говорится, что-то там было. В чем-то эта актриса была замешана. Связь с иностранной агентурой, что ли.

— Ну и что?

— Не знаю, — вдруг осекся редактор.

— Тогда зачем рассказываешь?

— Черт его знает… потому что… потому что…

Иногда отдельные слова вызывают у нас не словесные, а образные ассоциации, подчас совершенно бессмысленные. Услышишь, допустим, слово "сигареты" или… м-м… "бродяга" (Трумф не сразу подыскал подходящий пример), и вдруг вместо пачки сигарет, предположим египетских (или еще чего-нибудь в этом роде, добавил Трумф), в голове у тебя мелькнет: "Бочка селедок!" Конечно, какие-то ассоциативные связи всегда можно найти, только надо, братец ты мой, до них докопаться… Черт его знает — почему, но Трумф, услыхав фамилию Вечоркевич, ни с того ни с сего увидел в своем воображении стоящий на вокзале вагон и вспомнил об актрисе, которая облилась бензином.

Может быть… может, какой-нибудь Вечоркевич тогда ездил из Варшавы в Вильно и принимал участие в расследовании, я, правда, боюсь соврать. И фамилии ее не могу вспомнить… хотя прямо вертится на языке. Кажется, сна играла в "Редуте", у Остервы… Боюсь перепутать.

Трумф-Дукевич ошибался. Похожая история случилась не с актрисой театра "Редут", а с известной в свое время опереточной дивой Невяровской. Сгорела она совершенно случайно. Тем не менее автор (А. Гроссенберг) при всем своем уважении к людской молве считает нужным отметить, что не у одного редактора Трумфа в связи с Невяровской вырвалась фраза: "Что-то там было". Среди своих заметок, например, адвокат нашел запись следующего содержания: