Пионерская правда

– Да! Всё! Теперь я знаю: будет поломка. Несерьёзная. Но вы не сможете ехать дальше. Причём ты будешь именно тем, кто постарается сделать всё, чтобы это исправить, и чтобы вы смогли добраться до фронта. Да. И ты, ты примешь важное решение. Ты сделаешь всё до последнего, чтобы вернуть ситуацию в нужное русло! – Она немного помялась, но сразу резко повернулась к нему. – Пострелять он захотел! – в голосе Матери отчётливо улавливалось неприкрытое раздражённое, грубое презрение.

– В себя сразу стреляй! – мужественно произнесла Она во тьме в адрес сына то, что заставило его сперва боязливо насторожиться, но потом, бодрясь, всё-таки собраться и не потерять ни своего одноногого равновесия, ни смелости перед объявленной героической перспективой.

Но Мать, почуяв, что Её оболтуса не покидает боевой задор, не пожелала упускать инициативу. Она секунду помешкала, борясь сама с собой и с царившим вокруг беспросветным мраком, словно покачивая на чашах весов Вечности и Справедливости теми возможностями, которые сулило Грядущее Её стране, Её сыну и Ей самой, и медленно, с вдумчивой расстановкой, уверенно ставя ударение на нужном слоге, чётко акцентируя внимание сына на каждом произнесённом слове, продолжила:

– Всё! Вы вернётесь обратно. Ха! Под их флагом и со своими же сверстниками за их поганые кошельки мы тебе воевать не дадим! О чём бы эти «свои» ни думали, когда в таких вот, как ты, стрелять будут. Или чем бы, каким местом они бы ни думали!

И по интонации, с которой Мать всё это проговорила сыну, знавшему возможные повороты Её настроения и связанные с такими поворотами глобальные риски, и в темноте детской явственно чувствовалось, что на Её лице в эту минуту застыла мертвенно-презрительная, полная ненависти к любой войне гримаса, наводившая при неловком попадании Ей под руку неконтролируемый ужас не только на него одного, но при необходимости – и на весь белый свет!

– И в своих ты тоже стрелять не будешь! Ни в русских, ни в украинцев, ни в других – ни в кого из наших, советских! А другие пусть делают, что хотят! Нам – на-пле-вать! И на американцев их плевать – тех американцев, которые воюют, и на американцев кровавые дела, так же, как и на их кровавые дела, – плевать! Причём плевать далеко и свысока – с колокольни Ивана Великого! С самого Останкино! Хоть на них самих и не плевать. Но всё равно! Но не ты! На тебя нам – ни мне, ни Отцу твоему – не плевать в первую очередь! Извиняй, если чем не угодили, стрелок ты наш, но ты нам дороже. И богатеть ты под их флагом тоже не будешь! Хоть и мог бы, глядя на тебя. Но мы с Отцом тебе этого сделать не дадим.

– Почему? – попробовал цепко вызнать он.

– Потому что все позабудут там, где мы окажемся, – а ты будешь тем, кто будет должен помнить и будет помнить, откуда хотя бы он сам родом, из какой страны! И что это за Страна! И понимать, куда нас всех занесёт. Или если не занесёт, то, по крайней мере, понесёт. Всё! Самолёт твой на ремонте! Так что отдыхай! – торжественно, подобно сказочной Золотой Рыбке, махнув шлейфом чуть зашелестевшей длинной юбки своего праздничного платья, Она прошла мимо Главного Локатора всего Советского Союза, у которого осталось к Матери оччень много вопросов, и подлодкой ушла, возможно, и впрямь в кругосветку, но в этот вечер уж точно и всенепременно – в дальние воды Мирового океана комнаты взрослых, резко потянув на себя тонкими пальцами в нежно-розовом маникюре, словно штурвал, ручку двери в коридор, мгновенно осветивший Её стройную решительную фигуру, и, уверенно повернув во взрослую, бесшумно исчезла, даже не прикрыв за собой дверь детской, всё равно со скрипом захлопнувшуюся за Ней от потянувшего сквозняка, оставив наедине с самим собой и с собственными тщеславными милитаристскими грёзами одноногого Локатора, то ли всё кого-то ждавшего под свой воображаемый козырёк, то ли всё так и продолжавшего по инерции, или собственной инертности, ёжась и слепо озираясь в темноте, преданно-браво салютовать чему-то или кому-то неизвестному…

* * *

Отец и сын сидели вдвоём в полуосвещённой кухне и были заняты разговором, воспринимавшимся им и раньше, и сейчас, – несмотря на всю теперешнюю мягкость Его голоса, – как предречение чего-то катастрофического, но такого, что он, по мнению Отца, в состоянии, а следовательно, непременно должен будет преодолеть сам. И обязательно преодолеет при правильном подходе, а сейчас – получает только маленькие подсказки, которые, как он чувствовал, должны были быть правильно оценены, как конфетки в блестящей обёртке, которые ему предстояло, предварительно разобрав надпись на фантике, а при желании, необязательно принимая всё на веру, развернув его, затем самому же раскусить кондитерку и, если понравится, разгрызть, разжевать в пыль и так далее… Хотя речь шла всего лишь о домашнем задании по математике, а на повестке дня стоял, ни больше ни меньше, вопрос: «С какой скоростью должна двигаться собака, чтобы не слышать звон бьющейся об асфальт чугунной сковородки, которая привязана к её хвосту?» В доме были гости.

На кухню вошла Мать и, всем своим женственным и загадочным видом потребовав Его внимания, с таинственной улыбкой Джоконды спросила вкрадчиво:

– Любишь меня?

Этот неожиданно заданный Ею Отцу бабий душещипательный вопрос прозвучал, словно одинокий грустный детский плевочек, пущенный с надеждой на отзвук в пустое жестяное пожарное ведро, томящееся в тёмной кладовке.

Он продолжал молча смотреть на сына, – уплывшего в свои поливариантные размышления, склонные мозаично переливаться в самых непредсказуемых ассоциациях, – в ожидании, когда же придёт ответ на поставленный только что наводящий вопрос по теме.

Мать, несмотря на своё физическое присутствие с Ними, фактически была мыслями с празднующей гостевой публикой. Но, набравшись терпения, Она стала с интересом вникать в дух и смысл представшей Её взору семейной сценки и даже не без некоторого умиления попробовала почувствовать себя своей в компании своих Мужчин. В итоге, поняв по тяжело нависшему над всеми троими молчанию, что попала не туда и не вовремя и что спросила не то, Она решила зайти по-новому, с другой стороны:

– Тогда другой вопрос: Время придёт, яду дашь?

– Кому это?! – хмыкнул Он, с наигранным любопытством чуть обернувшись назад – от него к Ней, словно с целью нарочно проверить, кто это тут задаёт такие смелые вопросы, и если это та, кто Он думает, то не ошиблась ли вопрошавшая адресом.

– Мне. Я бы тебе дала, например, если б потребовалось, – отважно захотела Она увлечь Его в тему.

Сидя спиной к Ней, Он нарочито чихнул в ладонь, замер и с осторожной издёвкой, как бы обращённой в никуда и ни к кому, пробурчал себе под нос:

– Спасибо, я как-нибудь.

– Что?! – как-то по-глупому не расслышала Она.

– Спасибо, не надо, говорю-у! Обойду-усь! – уже неестественно громко, то ли сам, как глухой, то ли говоря, как с глухой, по-дурацки вскрикнул Он, всё ещё оставаясь к Ней спиной.

– Ну а ты, если мне потребуется? – не отставала Она.

– Не да-а-ам! – в своей ехидно-твёрдой, но какой-то разудалой манере, – свойственной Ему в минуты, когда Он хотел кому-то в чём-то отказать и в таких случаях непременно отказывал, – хохотнул Он, так и не оборачиваясь к Ней. Потом вдруг оставил сына с его неразрешимыми математическими ребусами, развернулся всем корпусом к Ней и, долго глядя Ей в глаза, уже мертвенно-спокойно, серьёзно и жёстко произнёс:

– Тебе – не дам! Даже не проси.

– Значит не любишь, – язвительно, но как-то задорно констатировала Она на прощанье и ушла обратно к гостям.

Конец ознакомительного фрагмента.