Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

— Наука этим вопросом не занимается. Это — вопрос веры. Наука — от разума, вера — от чувства. Кто может верить — пусть верит. Наука не отрицает бога и не подтверждает его существование. Ей до бога нет дела. Она заведует знаниями.

Карп Карпыч довольно хихикнул сверху.

— Тута я тебя и изловил, любезный ты мой ученый. В Катехизисе имеется глава «Доказательства бытия божьего», а в книге по научному социализму — глава «Доказательство того, что бог не существует». Ага! Поймался? Что скажешь?

Я посмотрел на небо. Темнота сгущалась. Крикнул:

— Поп, желающий что-то доказывать, — неверующий безбожник, верующему доказательства просто не нужны. Социалисты, доказывающие отсутствие бога, — верующие наизнанку, — оба они торговцы, старающиеся охаять товар конкурента. Получаются две фирмы, спорящие из-за покупателя. Наука с религией не встречается и споров с ней не ведет: они ходят по разным дорогам!

— Хто йдеть? — вдруг дико заорал Карп Карпыч, проворно повернувшись куда-то вбок.

— Оперативный уполномоченный капитан Долинский! — ответил из темноты спокойный голос.

Я воспользовался случаем и юркнул за угол барака.

Ценный подарок можно испортить некультурностью и бедностью передачи. Нет, в такой вечер я не должен останавливаться ни перед чем! Твердой рукой я вырвал драгоценный лист из тетради моих записей. Сел. Задумался.

Написать «уважаемой» скучно, дорогой» — навязчиво. Лучше всего — «милой»: это тепло и корректно, ни много, ни мало. «Милой Анне Михайловне от…» от человека, который… что? Уважает? Любит? Интересуется? Не то, не то… «Которому она дорога»? Слишком сильно. «Приятна»? Слабовато. «Который о ней много думает». А? Удачно!

Милой Анне Михайловне от человека, который о ней много и хорошо думает!

Очень, очень удачно!

Я каллиграфически написал эту фразу, сложил листок в четверку, аккуратно завернул кошачью ногу в александрийскую бумагу, а записку осторожно подсунул сбоку. Получился довольно элегантный пакет, нечто вроде коробки шоколада или шкатулки с жемчужным ожерельем. Я повертел пакет, посмотрел на него со всех сторон и, улыбаясь от радости, сунул за пазуху.

И вдруг похолодел от ужаса: «А вдруг она не захочет есть кошачье мясо?» Я вспомнил так полюбившуюся мне брезгливую складку в углу красиво очерченного рта. Да, она откажется!

Я сел на табурет.

А если сказать, что это кролик? Гм… Она никогда не ела кошек и ничего не узнает. Но после все может выясниться…

Надо предупредить Федьку! Но тогда знак искреннего чувства будет осквернен ложью!

Я растерялся. Так идти или не идти?

И вдруг вспомнил окорочок, как будто отлитый из желтого золота… Эх, была не была… Вперед!

Я осторожно пробрался позади нового барака к середине забора, — к месту, равно отдаленному от обоих вышек. Потрогал забор. Дерево промерзло насквозь и звенело, как стеклянное. Черт! Что делать? Забор высокий и такой неустойчивый: хороший лес начальники украли себе и заменили гнильем, а ставили забор заключенные. Кое-как. Всякий понимает, что такое работа раба…

И вдруг я вспомнил сияющие от радости глаза Анны Михайловны, когда она сегодня угощала меня тюрей. Так вот как я плачу за добро! Я подпрыгнул, ухватился за обледенелый верх, повис, коленками уперся о столб и полез наверх. Забор затрещал и пошатнулся.

— Кто там? Стрелять буду! — по-петушиному прозвучал голос Карп Карпыча.

Я закинул ногу на другую сторону и приготовился спрыгнуть в рабочую зону. Чуть нагнулся в ту сторону, начал было заносить вторую ногу и… И вдруг забор с треском и грохотом ожил, закачался, размахнулся и сбросил меня далеко в сугроб на рабочей стороне, а сам со стоном и стеклянным пронзительным звоном повалился за мной вслед, от края до края, через всю зону, от вышки до вышки!

— Пущаю ракету! Стреляю! — кричал Карп Карпыч, впопыхах путаясь с ракетой и винтовкой. Я поднялся на четвереньки, огляделся и, пригнувшись пониже, побежал к баракам. Очутился за углом, когда Карп Карпыч пустил, наконец, ракету. Все кончилось удачно. Тут только я вспомнил о кошачьей ноге. Сунул обмерзшую руку за пазуху. Ноги нет!!!

Чуть не плача, я окаменевшими пальцами я расстегнул бушлат. Нога зацепилась за поясок телогрейки, драгоценный пакет повис совсем низко. Я едва не потерял его в темноте. Но все же дело было выиграно, и я поспешно зашагал к женскому бараку.

В бараке было тепло. Только у входа, сгорбившись, сидела ночная дневальная, тощая, высокая старуха по кличке Швабра.

— Кто ето? Вы, доктор? К кому?

— Больные есть? Сегодня в бане Иванова жаловалась на простуду.

— Да нет, она, вроде, здорова. Собирается на ночное дежурство в бане. Вон она копошится у печки, чай греет, однако.

Мы стояли у печки над теплым чайником и делали вид, что греем руки. В темноте наши пальцы иногда встречались. Самые кончики. Коснутся — и сейчас же пугливо отскочат назад, чтобы сейчас же снова начать игру. Мы что-то говорим — нельзя же молчать. Говорим для Швабры и шепотом, чтобы не будить спящих. О чем? Ни о чем. Говорим, чтоб не молчать. О чем-то обычном, привычном, своем, лагерном. Не всели равно?

По-настоящему сейчас говорят наши глаза. Ради нескольких минут такого немого разговора я и пришел сюда.

— Бедный Али, — шепчет Анна Михайловна.

— Не говорите о нем.

— Почему?

— Нельзя. Мы можем проснуться.

Коптилка чуть освещает наши лица. Я вижу благодарную улыбку. Домашний халатик с крупным рисунком. Кругом густой полумрак. Мы одни. Это сон.

Но Швабра глухо кашляет у двери. Она не спит. Надо говорить. Я начинаю:

— Сегодня с третьего привезли умершего. Там недавно была начальница и в отношении одного больного старика сказала, между прочим, что ему было бы полезно ввести под кожу паховой области раствор поваренной соли.

Наши пальцы прикасаются и вновь разбегаются прочь.

— Ну и что же?

— Она подразумевала, конечно, стерильный физиологический раствор. А тамошняя врачиха после отъезда начальницы пошла на кухню, взяла из бочки горсть грязной соли, размешала в котелке воды и ввела его в указанное место.

Кругом мрак, наполненный сопением и тихим стоном спящих людей. Мы одни.

Я вижу только ее глаза, и только с ними и веду сладкую беседу, но мои губы говорят:

— Образовались страшные язвы и больной в муках скончался. После проверки документов врачиха оказалась самозванкой. На воле она работала маникюршей. Где вы спите?

— Вон там, — отвечает она, но мы оба не поворачиваем голов. Зачем? Не все ли равно.

— Рядом со мной спит Анисья Раздорнова, донская казачка. Знаете ее?

— Красивая. В черной косынке. Строгое лицо католической мадонны. Она?

— Да. Анисья — бригадир швейной бригады и сумасшедшая. Рассказывает, что дома однажды утром вышла на крыльцо. Дело было летом. Муж уехал с дочкой в Ростов. С крыльца она увидела, что сосед отправился на работу, а соседка взяла кошелку и пошла в лавку. Тут она почувствовала, что должна ограбить соседей: перелезла через плетень, вошла в горницу и собрала кое-какие вещи в узел из постельного покрывала. Понесла его через двор к себе. Увидела играющих у колодца малолетних детей соседа и тут ей показалось, что они могут быть свидетелями. Она бросила девочку в колодец, и та в воде сейчас же захлебнулась. Мальчик сопротивлялся. Раздорнова подняла лежавший у колодезного сруба топор, отрубила мальчику пальцы, пошла к себе и легла спать, бросив узел с чужими вещами посреди комнаты. Мальчик упал не в воду, а в спущенное ведро. Вернулась мать, увидела, что детей нет и услышала из колодца стоны, а на срубе заметила отрубленные пальчики. Ребенок успел дать показания.