Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

— Неприятно спать с сумасшедшей?

— Нет, почему же? Что она может мне сделать? Ведь я уже сброшена в колодец, и руки у меня отрублены!

Анна Михайловна тихо и светло улыбнулась и опустила голову. Швабра зашевелилась у двери.

— Иванова, собирайся на работу. Отбой уже был!

Мы молча глядели друг на друга и радостно улыбались. Нам было все равно — лагерь, отрубленные пальчики, Швабра…

— Не будем просыпаться! — сказал я.

— Не будем! — твердо подтвердила она.

10

Поваленный забор уже потонул в пушистом снегу, и я легко проскользнул мимо вахтера. Придя в барак, расстегнул бушлат — и аккуратный белый пакет, похожий на коробку конфет или шкатулку с ожерельем, упал на пол.

Я хватился за карман — там лежал второй пакет, заготовленный еще утром: чисто выстиранные ажурные кальсончики, которые я когда-то купил в Париже, отправляясь в Сахару. Кальсончики были из шелковой сетки, такие, — по уверению хозяина дорогого магазина, — носил сам высокий комиссар Франции в Марокко, маршал Луи Гонсальес де Лиотэ. Это была последняя вещь, оставшаяся у меня из дома, и именно ее я хотел преподнести вместе с жареной кошачьей ногой. И все вылетело из головы… Подарки остались внизу, в лагере, а мы улетели далеко-далеко вверх, в умиротворяющий зачарованный сон…

Я спрятал подарки в изголовье и мгновенно заснул — без кривляющихся человечков, без протянутой ко мне темной руки и без перечисления событий. Я просто забыл обо всем этом. Я был вполне здоров и счастлив.

Позднее Плотников разбудил меня.

— Одевайтесь, доктор, ваша очередь идти в обход.

Он поставил фонарь на пол, сел на табуретку, расстегнул полушубок и стал делать закрутку. Плотников был высоким и молодцеватым службистом, членом партии, хорошим человеком. Его уважали, он это чувствовал и любил поговорить с людьми пообразованней. В том числе и со мной. В Сибирь попал из Владимирской деревни и очень сильно окал: его приятно было слушать.

— Вот сего дня я слышал от одного верного человека, — медленно начал он, затянувшись и пустив дымок, — что к северу от Байкала, в дремучей тайге, живут потерянные люди. Вы не слышали о них ничего?

— Нет, — сказал я, торопливо натягивая снятые с печки сухие и теплые штаны.

— Будто живут эти люди по старинке, как живали наши предки — тихо, честно, мирно. Ни власти у них нет, ни лагерей, ничего. Живут по совести, понимаете ли, по человечеству!

Я покосился. Он не мог быть провокатором, этот служака опера Долинского. Я уже давно почувствовал, что Плотников ненавидит нашего законника.

— Как думаете, доктор?

— Это народная сказка, вековечная мечта русского крестьянина — жить в мире и по совести и обязательно без начальства.

— Ой ли? Ненужный, стало быть, обман?

— Не обман, а мечта, гражданин старший надзиратель. А мечта всегда нужна: без нее не проживешь.

В бане мы остановились перед грудой смрадного белья, сброшенного при мойке. На ней спал сторож — Анна Михайловна, одетая в телогрейку, но без бушлата. Грязные мокрые ботинки она сняла и положила под щеку. Тусклая электрическая лампочка едва освещала бледное худое лицо.

— Улыбается чегой-то, — сказал Плотников. — А в лагере улыбаться нечему.

— Сейчас она не в лагере, гражданин начальник.

Плотников нагнулся и посветил фонарем.

— Шнурок от ботинок привязала к пальцу!

— Чтобы вовремя проснуться, когда начнут красть из-под головы.

— Инженер, говорят. Неужто?

— И хороший. Работала в военной авиации по приемке новых самолетов.

Плотников вздохнул.

— Самостоятельная женщина. Я ее сразу приметил. Таких здесь раз-два и обчелся. Ну, пошли дальше. Гм… улыбается, однако…

Плотников отпустил меня как раз перед полуночью.

— С Новым годом, Анна Михайловна! — мысленно сказал я, стягивая с себя уже обледеневшие ватные штаны и ложась на жесткую койку. Потом вдруг, не раскрывая глаз, рассмеялся. — Нет, не так! С Новым годом, дорогая Анечка! Спи, маленькая, и улыбайся во сне: мы пока вместе!

Гл ава 3. Весенний день сорок пятого года

1

В Сибири весна — голубая и прозрачная. Не зеленая, не солнечная и не очень веселая, как на Кавказе, а именно голубая, прозрачная и торжественно чистая: под высоким холодным куполом сибирского неба она спокойно шествует, как невеста к алтарю, невинно опустив синие глаза. И причастны к этому лазурному таинству все сибиряки, даже заключенные.

Новый барак в больничной зоне наконец выстроен — огромный, добротный, сложенный из толстых желтых пахучих бревен с янтарными слезками смолы. Он разделен на три неравные части: в одном углу — моя приемная (она же процедурная и жилая кабинка), в соседнем, через дощатую стенку, — маленькая опрятная женская секция на двадцать больных. Вместе они составляют треть площади барака. Остальные две трети — мужская секция на сто двадцать человек.

Теперь я лежу на топчане с настоящим матрасом и подушкой, и больничное белье мне меняют каждые десять дней, перед баней. Оконные рамы выкрашены в белый цвет, мой мрачный санитар, немец Вольфганг Шпенглер, натирает стекла до фиолетового отлива и ежечасно расправляет складочки занавески из марли, окрашенной лечебной метиленовой синью. В стену от окна к печке набиты три аккуратных ряда новеньких блестящих г воздей, на которых висят продуктовые посылки в холщовых мешках — их больные доверяют хранить только мне. Полочки с лекарствами тоже белые и занавесочка на них белая, чтобы подчеркнуть медицинское значение этого угла. Моя постель прикрыта новым синим больничным покрывалом. Войдешь, взглянешь — и сердце радуется: на всем печать порядка и уюта, с боем добытых и утвержденных Вольфгангом и Анечкой — это они вдвоем превратили лагерное барачное помещение в настоящую комнату. Из нее дверь ведет в прихожую с выходами на крыльцо и в мужскую секцию: здесь, среди аккуратно сложенного хозяйственного оборудования, приютилась чистенькая коечка Вольфганга.

Мужская секция — это олицетворение лагерного благополучия: высокая, светлая, чистая. Дощатый пол выскоблен ножами, новенькие светлого дерева вагонки для четырех больных отставлены друг от друга так, чтобы не было тесно и побольше оставалось бы пространства для света и воздуха. Сладко пахнет смолистым деревом. Окна распахнуты настежь, прохладный ветерок шевелит свежую зелень, которую в медицинских стеклянных банках поставила на подоконник Гряз-нулька. После убийства Кота и Смерти Паука она живет с Бобом-Г'ориллой, а Боба, по указанию опера, назначили старостой этого показательного барака, очевидно, в качестве моего политического контролера. Анечка так и зовет его — Комиссар. В углу стоит его топчан, отгороженный от нескромных взоров простынями; бревенчатые стены тоже прикрыты ими, и сейчас, когда Грязнулька нежится в постельке, кажется, что она в девичьей белой горнице. Грязнулька лежит и играет с молодыми птенчиками — по приказу Боба больные изловили их в зеленых бурьянных джунглях где-то около огневой дорожки. Поносники постепенно все вымерли, хлебный паек увеличен, приварок улучшен, и голодное истощение мало-помалу сменилось умеренным недоеданием, при котором кишечные симптомы отсутствуют. Пережившие сорок третий и четвертый годы могут не беспокоиться — от голода они не умрут, теперь им угрожает только нож урки да прихоть начальства. Больные одеты в обмундирование третьего срока, старое, но целое — лохмотьев нет, совершенно голых людей — тоже, все больные в белье, не видно фантастических Фигур без штанов, но с рукавами, оторванными от бушлатов и напяленными на тощие ноги или с обрывком ватной штанины на голове вместо шапки. Даже мертвых приказано хоронить в белье. Если бы не хорошенькая Грязнулька с птенчиками на руках в простынном тереме, то все выглядело бы как гражданский больничный барак военного времени: чисто, бедно, во всем порядок. И еще: кругом голубое сияние весны, прохладный ветерок чуть продувает проходы между вагонками, и воздух тоже кажется голубым.

Вот холодный белый луч солнца чуть скользнул по стене, и мне уже не лежится — весна! Шесть часов утра. На развод не идти — сегодня день отдыха, первый за истекший месяц: весной не дают обычных выходных раз в десять дней. Сейчас позавтракаем с Анечкой и айда гулять, у нас впереди целый счастливый день! К тому же до обеда я выступаю с докладом в нашем кружке — а это тоже радость: я готовился с чувством, что держу в руках шелковую нить.

У полочки с лекарствами выстраивается очередь больных. Буся остался работать в старом бараке, а потом освободился, теперь мне помогает тихий, тщедушный подросток Антип-ка. Он грамотный и выполняет все мои указания. Тяжелых больных и смертности нет, и мы оба хорошо справляемся с работой. В очереди за лекарствами одни старички, они явились, чтобы опрокинуть обязательную рюмочку перед завтраком.

— Сколько у тебя сроку, отрок? — степенно спрашивает бородатый больной: это священник, им в лагере оставляют бороды.

— Двадцать пять! — понурив голову, отвечает Антипка, ловко орудуя бутылями и бутылочками. Он твердо знает, какое лекарство «от головы», какое от «живота», какое «от груди».

— Четверть века! Плохо же ты начал жизнь, милый человек, очень плохо! И за что тебя похоронили?

Антипка мнется. Отвечает нехотя и чуть слышно:

— За убийство.

Священник всплескивает руками. Потом широко крестится. Вид у него скорбный.