Письма и записки Оммер де Гелль (Забытая книга)
Шрифт:
Дело было устроено, и я получила сущую безделицу — немного больше 100 франков в год. Взамен ее я оставила у себя прекрасную Марицу, молодую гречанку, которая мне очень нравилась. Она обошлась мне гораздо дешевле. Моим французским привычкам претило заставлять себе служить крепостных; я успела проникнуться воздухом свободы во Франции. Марица была очень мила, ей было шестнадцать лет, и я платила ей, что желала.
№ 119
Пятигорск. Пятница, 14 августа 1840 года
Мы приехали в Пятигорск и остановились у доктора Конрада, к которому привезли письма. Он нас принял очень гостеприимно. На другой день, несмотря на его занятия, его шестьдесят пять лет и очень сильный туман, он взялся нас проводить в горы. Эта предупредительность тем более была ценна в моих глазах, что мелкий и непрерывный дождь должен был у него отбить охоту
Мы обязаны этой милой поездкой доктору Конраду, нашему хозяину. Страстный музыкант, как все дети Германии, он понял, как эти воздушные звуки благотворно подействуют на больных.
Я справлялась о Ребровой. Мне сказали, что она несколько дней как уехала в Кисловодск с большой компанией. Говорят, на ней женится Лермонтов, замечательный русский литератор и поэт. Пари держат, что он на Ребровой не женится. Я вмешалась тут в разговор и сказала, что я отца и дочь знаю. Девчонка довольно взбалмошная и готова за всех выйти замуж; но отец ее, очень богатый помещик, не отдаст ее за литератора, лишившегося всякой карьеры.
Доктор Конрад отвел меня в сторону и подошел к клавикордам. Он играет на кавказских водах роль маленького царя. Баварец по происхождению, он служит здесь при дирекции вод уже двадцать лет. Исполненный рвеньем и крайне старающийся о своих больных, он неоднократно заслуживал знаки признательности императора. В эпоху, что мы с ним познакомились, ему было около шестидесяти лет. Лицо его сияло добродушием и тонкой проницательностью, он напоминал наших докторов старой школы. В черном фраке, с огромной табакеркой в руках, накрахмаленным жабо, воротники рубашки выше ушей, проницательный взгляд, пергаментное лицо — вот отличительные его черты; вдобавок он немного глуховат. Я поражена была его сходством с дивными портретами старой фламандской школы. Ты можешь себе вообразить, как я его люблю. Он отличный музыкант и своей страсти предается во все свободные минуты. Он переходил от самых меланхолических адажио к самым животрепещущим варьяциям. Я наслаждалась целые вечера, слушая, как он переходит от фуги Себастьяна Баха к грустным варьяциям Бетховена или торжествующему менуэту Моцарта, сливая все мотивы в один. Он умеет по вдохновенью соединять брио итальянцев с меланхолией германцев. Ты себе представить не можешь, сколько отрады приносят подобные вечера после рева верблюдов в степи и криков калмыков и киргизов. Я совсем переродилась, ты не узнала бы меня.
Хотя сезон вод уже почти оканчивался, я у него встретила несколько больных, принимавших участие в наших вечерах. Тут русский офицер, ненадолго приехавший из экспедиции. Две тяжелые раны заставляют его провести зиму в Пятигорске. Трепет нас охватывал, когда он нам рассказывал с постоянной улыбкой об этой кампании и об ужасных сценах, которых он был свидетелем. Русским эта кампания, однако, обошлась дорого: половина людей легла на месте и сто двадцать офицеров было убито. Один из его приятелей спас чудную девочку, по убиении ее матери в пылающем ауле. Он ее схватил на лошадь и привез в русский лагерь. Приехав в Пятигорск, он отдал ребенка на воспитание во французский пансион. Мы ходили ее навестить и обворожены были ее красотой.
Веселая компания, и в особенности Лермонтов, меня тянут в Кисловодск, в котором лучшее общество обыкновенно собирается после Пятигорска. Кисловодск отстоит от Пятигорска на 40 верст; он дальше в горах и подвержен более нападкам черкесов. Я, однако, вполне доверилась военным властям, доставившим возможность больным и туристам посещать этот очаровательный край.
За мной приехала девица Реброва и зовет нас в Кисловодск. Она очень милая девушка, немного взбалмошная, но очень красивая, с черными глазами; ее зрачки очень расширены вследствие ее болезни. Можно утонуть в них. Она мне тотчас созналась, что влюблена в Лермонтова, что Лермонтов ее любит, но не хочет сознаться. Она все очень мила со мной, несмотря на свою любовь: та же, как я ее знала в Владимировке на Куме. Я тебе уже писала в прошлом году, когда мы возвращались из киргизских степей и встретили этот обетованный угол. Я забыла
у тебя просить извинения за напечатание этого письма к тебе в «Одесском журнале» 26 апреля (8 мая) 1840 г., № 34, со всевозможными пропусками и твоего имени не упоминая.Реброва приехала за мной, и я спешу приодеться. Ее туалет был очень шик, и я не хотела сделать дурное впечатление на новых знакомых в Кисловодске. Она была одета в светло-желтое платье с небольшим декольте [73] , в коротких рукавах, в черном кружевном платке, который сходился крест-накрест на груди, и в ботинках цвета пюс. Я декольтировалась вполне и надела мои бронзовые башмаки. Она мне дала свой кружевной платок, потому что русские дамы считают неприличным декольтироваться в дороге. Ее дормез стоит у подъезда.
73
В подлиннике перевода сохраняется французский текст: chamois, demi decollete.
№ 120
Кисловодск. 26 августа 1840 года
Приехав в Кисловодск, я должна была переодеться, — так мой туалет измялся дорогой. Мы едем на бал, который дает общество в честь моего приезда. Мы очень весело провели время. Лермонтов был блистателен, Реброва очень оживлена. Петербургская франтиха старалась афишировать Лермонтова, но это ей не удавалось.
В час мы пошли домой. Лермонтов заявил Ребровой, что он ее не любит и никогда не любил. Я ее бедную уложила спать, и она вскоре заснула. Было около двух часов ночи. Я только что вошла в мою спальню. Вдруг тук-тук в окно, и я вижу моего Лермонтова, который у меня просит позволения скрыться от преследующих его убийц. Я, разумеется, открыла дверь и впустила моего героя. Он у меня всю ночь оставался до утра. Бедная Реброва лежала при смерти. Я около нее ухаживала и принимала все эти дни только одного Лермонтова.
Сплетням не было конца. Он оставил в ту же ночь свою военную фуражку с красным околышком у петербургской дамы. Все говорят вместе с тем, что он имел в ту же ночь свидание с Ребровой. Петербургская франтиха проезжала верхом мимо моих окон в фуражке Лермонтова, и Лермонтов ей сопутствовал. Меня это совершенно взорвало, и я его более не принимала под предлогом моих забот о несчастной девушке. На пятый день мой муж приехал из Пятигорска, и я с ним поеду в Одессу, совершенно больная.
30 августа. Из Одессы я еду в Крым, куда меня зовут Нарышкины. Пиши в Ялту до востребования.
Я правды так и не добилась. Лермонтов всегда и со всеми лжет. Такая его система. Все знакомые, имевшие с ним сношения, говоря с его слов, рассказывали все разное. Свидание с Ребровой объясняется смежностью наших домов. Меня приняли за бедную девушку, которая лежала при смерти. Мне остается непонятным, что он делал у петербургской рыжеволосой франтихи. Зачем он оставил у ней свою фуражку и кто были за ним гнавшиеся убийцы? Один Бог ведает! Обо мне он ни полслова не говорил. Я была тронута и ему написала очень любезное письмо, чтобы благодарить его за стихотворение, которое для русского совсем недурно. Я обещала ему доставить в Ялте мои стихи, которые у меня бродят в голове, с условием, однако, что он за ними приедет в Ялту.
№ 121
27 октября 1840 года
Я вполне разделяю мнение, что русское правительство, находясь в открытой войне с горцами, вполне вправе мешать торговым сношениям враждебного народа; это неоспоримое право, признанное всеми, и для меня непонятен весь шум, который подняли из-за Виксена. Но, с другой стороны, претензии России на земли, которые будто бы ей уступила Турция по Адрианопольскому трактату, не имеют никакого законного основания и не подтверждаются никаким историческим документом. Не подлежит никакому сомнению, что Турция никаких прав не имела на земли, носящие имя Черкесии; она воздвигла две крепости, одну в Анапе, другую в Суджук-Кале, с согласия жителей, для обеспечения торговых сношений с Турцией. Сама Россия признала торжественно это положение дел. В этом можно убедиться в главном депо карт. Случайно мне попалась карта Кавказа, составленная русскими инженерами задолго до Адрианопольского трактата. Турецкие владения очень хорошо обозначены: они обведены красной чертой; они заключаются, как мы сказали выше, в двух прибрежных крепостях. При виде этой карты граф Воронцов был ошеломлен. Имею честь препроводить ее к вам в полной уверенности, что не нынче, так завтра она пригодится вам. Русские не владеют морем, несмотря на грозный Севастополь. Вам стоит укрепить два-три пункта, например Геленджик или Суджук-Кале и Пша или Гагры, и вы будете вполне хозяином на Черном море. Я не берусь оценять стратегические выгоды той или другой местности. Весьма важно восстановить международные права, обеспеченные Венским трактатом.