Письма и записки Оммер де Гелль (Забытая книга)

Вид унтер-офицера, лежащего на ковре, дал повод к разным предположениям и долго занимал праздное воображение матросов; но сколько они ни бросали любопытных взглядов на мост и палубу, они не видали никого из таинственных пассажиров, находящихся на барке, и весь день прошел в тщетных ожиданиях. Правда, унтер-офицер сошел на берег и отправился к полицмейстеру и английскому консулу; узнали даже, что эти представители власти были на барке, но этим все и ограничилось, и публика никогда не узнала, откуда прибыла эта барка, куда она отправлялась и кто на ней находился. Вечером того же дня, по прибытии этого судна в таганрогский рейд, английскому консулу дано было знать через унтер-офицера барки, что одна дама-иностранка явится к нему в 8 часов вечера. Он с любопытством ожидал этого свидания и относительно его терялся в догадках. Как имя дамы, так и поводы к ее посещению были покрыты таинственностью, как будто рассчитанной на то, чтобы в высшей степени заинтересовать консула. Наконец пробило 8 часов, и через несколько минут дверь кабинета отворилась и в ней показалась особа, наружность которой, на первый взгляд, не могла оправдать любопытство британского представителя.

В своем длинном сером платье, настолько широком, что оно совершенно скрывало ее фигуру, в белой повязке на голове, она походила на русскую монахиню, собирающую подаяние на монастырь. Такое было мнение о ней г. Д<жемса>, собиравшегося уже выпроводить ее, как вдруг иностранка, заговорив с ним прекрасным английским языком, превратила его дурное расположение в удивление, вскоре сменившееся глубоким интересом. Изящная фигура, благородный вид и обращение посетительницы сразу указывали ему на ее высокое происхождение. Сначала речь зашла об Англии. Незнакомка сообщила ему, что, прожив долго в этой стране, она пожелала видеть ее представителя в Таганроге. Потом, говоря об английском обществе, она осуждала его недостатки, называла самые аристократические имена совершеннейших джентльменов, доказывая этим, что долго была очень близка этому миру. Наконец, она приступила к главному предмету своего посещения, состоявшему в том, чтобы получить от консула подорожную для продолжения путешествия сухим путем. Консул, более занятый ее наружностью, чем разговором, был поражен изяществом ее выражений, видом достоинства, проглядывавшим во всей ее фигуре. Насколько он мог видеть, ей было около 50 лет. Черты ее лица, хорошо сохранившегося, носили следы красоты: профиль Бурбонов, большие голубые глаза, строгие линии, несколько высокомерная непринужденность обращения — все это придавало ее особе такой величественный вид, что г. Д<жемс> не мог не почувствовать к ней симпатии, смешанной с почтением. Разговор сделался более откровенным. Эта странная женщина, наконец, призналась, что, увлеченная и обращенная баронессой Криденер и княгиней Голицыной, она была выслана вместе с ними в Крым, где и думает проповедовать христианскую веру.

Это неожиданное признание увеличило, конечно, удивление консула, который, естественно, сделал несколько замечаний относительно подобного намерения.

— Вот, сударыня, поистине примерная преданность, и Бог, конечно, благословит такое рвение служить ему! Разве у вас нет ни семьи, ни друзей, никого, кто бы более нуждался в вашей любви, чем эти грубые люди, которые не в состоянии оценить ваших побуждений и между которыми, я полагаю, не много вы найдете приверженцев, несмотря на все ваши обольстительные средства?

Эти последние слова, произнесенные, может быть, с намерением, произвели на иностранку ужасное действие. Она побледнела, смутилась и пролепетала едва слышным голосом, что все узы, связывающие ее с миром, порваны, так как гнев небесный давно обрушился на ее голову. Несколько минут молчания последовало за этим признанием. Консул, пристально смотря на это бледное и гордое лицо, выражающее какой-то страх, не знал, что делать. Смущение его так было сильно, что его светскость разом исчезла. Надо было во что бы то ни стало возобновить разговор, прерванный таким странным образом, но иностранка сама вывела его из затруднения, простившись с ним и возобновив свою просьбу о подорожной на следующее утро.

Понятно, что г. Д<жемс> не стал дожидаться следующего дня, чтобы удовлетворить свое любопытство относительно этих незнакомок, которые приехали к Черному морю с берегов Невы, влекомые непреодолимым чувством проповедничества.

Не прошло еще часа после ухода посетительницы, как он, пораженный только что слышанным и жаждущий увидеть г-жу Криденер, которая заинтересовала всю Россию, направился к порту. Он без труда нашел лодку. Палуба была пуста, но яркий свет привлек его внимание к одному из люков. Каково же было его удивление, когда, заглянув в каюту, он увидал трех женщин, вернее сказать — трех привидений, сидящих за столом, заваленным книгами и бумагами. Их неподвижность, серые платья, белые головные уборы, строгость лиц, наконец, освещение, падающее на них, — все это придавало картине фантастический вид. После молитвы они начали петь духовные гимны мерным и тихим голосом. Эта строгая гармония, нарушающая глубокую тишину, которая царствовала на барке, поразила консула. Долго ему мнилось, что это какой-то сон, и впечатление, им испытанное, было настолько сильно, что через 20 лет после этого он все еще с восторгом вспоминал об этой картине.

Графиня Гвашер стояла к нему спиной, но зато он мог свободно рассмотреть двух других женщин, стоявших против люка. Г-жа Криденер была маленькая, слабая блондинка; ее вдохновенный взгляд и кроткое выражение лица показывали чрезмерную доброту ее души. Лицо княгини Голицыной, напротив, дышало благородством и величием, но с примесью хитрости, аскетизма, строгости и иронии. Долго пели они по-славянски церковные псалмы, таинственный смысл которых согласовывался с восторженным настроением их ума; прежде чем они кончили, на мосту послышались шаги, прервавшие восторг г. Д<жемса>. Это был не кто иной, как русский унтер-офицер. Консул воспользовался его появлением, чтобы велеть доложить о себе, хотя поздний час и мало давал надежды быть принятым. Против ожидания, его пригласили; путешественницы встретили консула так непринужденно, как будто бы находились в богатом салоне.

И в самом деле, не удивительно ли, что женщины, столь различные по положению и происхождению, как-то: русская, немка и француженка, отреклись от своих убеждений, вкусов, предрассудков и антипатий, соединились, чтобы по примеру первых христиан подвизаться на поприще обращения язычников.

Несмотря на свой религиозный восторг и роль вдохновленных, к которой они считали себя призванными, эти три светские женщины, привыкшие к роскоши, все-таки подчас должны были раздражаться лишениями и утомлением продолжительного путешествия, что и проглядывало иногда в их взаимных отношениях. Поэтому не удивительно, что они пожелали разойтись по приезде в Таганрог. В особенности же графиня Гвашер, менее своих подруг проникнутая святостью, не раз возмущалась против строгих правил, которым должна была подчиняться; впрочем, эти порывы к независимости были непродолжительны, и когда на другой день ее посещения консул вернулся в порт объявить ей, что подорожная готова, барка с тремя путницами исчезла и никто ничего не мог сообщить о ней.

Появление этих женщин в Крыму встревожило весь полуостров. Горячо желая приобрести приверженцев, они всходили на горы в своем монашеском костюме, с крестом и евангелием в руках, пробирались в долины и татарские деревни и, наконец, в своем поучительном экстазе доходили до того, что проповедовали на открытом воздухе перед последователями корана, удивленными присутствием подобных миссионерок. Однако, несмотря на их мистическую ревность, убедительный голос и оригинальность предприятия, наши героини, как и предсказывал английский консул, мало имели успеха. Они достигли только того, что сделались положительно смешными не только в глазах татар, но и всех живущих на южном берегу. Вместо того, чобы помогать им или хотя бы относиться снисходительно к их побуждениям, они видели в них только сумасбродных мечтательниц, способных поучать малых детей. Полиция, с своей стороны, всегда готовая ударить тревогу и получившая, кроме того, инструкцию относительно пребывания этих женщин, стала препятствовать всем их миссионерским предприятиям. И, в конце концов, добилась того, что не успело пройти двух месяцев со дня их приезда, как они принуждены были бросить проповедничество и все прекрасные мечты, которыми себя убаюкивали во время тяжелого путешествия. Понятно, им очень тяжело было отказаться от желания заставить восторжествовать слово божие в этих горах, обращенных ими в новую Феваиду. Г-жа Криденер, движимая глубоким убеждением и той силой воли, которая делает героев или мучеников, не могла перенести разочарования; ее здоровье, уже подкошенное многими годами аскетической жизни, быстро расстроилось. Не прошло и года после ее прибытия в Тавриду, как уже не было никакой надежды на ее спасение. Она умерла в 1823 году на руках дочери, баронессы Беркгейм, которая жила несколько лет на южном берегу и сделалась хранительницею многих документов, относящихся к последнему периоду ее жизни, столь богатой романтическими событиями; к несчастию, документы эти не могли получить гласности. Так кончила в изгнании свою жизнь эта избранная натура, вкусившая все великосветские удовольствия, по влечению посвятившая себя всем христианским добродетелям и явившая в России редкое зрелище женщины, влияющей на царя не молодостью, не любовью, а истинною верою, умилительною добротой и мистическим вдохновением, долго разделяемыми ее царственным учеником.

Княгиня Голицына, не столь искренняя в своих религиозных верованиях, бросила мысль об обращении, как только переселилась в свою прелестную виллу на южном берегу. Оставив навсегда сермяжное платье, она избрала не менее эксцентричный костюм, который и сохранила до самой смерти. Костюм этот состоял из юбки-амазонки с суконным камзолом, совершенно мужского покроя; польская шапочка, обшитая мехом, довершала костюм, который как нельзя более согласовался с оригинальным умом княгини. В этом костюме можно видеть ее портреты и в настоящее время, находящиеся в салонах Кореиза.

Едкий ум, поссоривший ее с петербургским двором, величественное обращение, громкое имя, удивительная память и большое богатство — все это привлекло к ней самых знатных людей южной России. Знаменитые иностранцы добивались чести быть ей представленными; вскоре около нее образовался маленький двор, в котором она председательствовала с достоинством настоящей царицы. Но, причудливая и капризная, она иногда на несколько месяцев запиралась в полнейшем уединении; хотя она и была заражена философскими и даже вольтерьянскими идеями, но воспоминание о баронессе Криденер сейчас же возвращало ее к прежней набожности, резко противоречащей с ее обычным обхождением. В один из припадков такой набожности она водрузила высокий крест на возвышенности Кореиза.

Этот вызолоченный крест виден издалека. Среди скал, покрывающих весь этот берег, вид этого символа любви и милосердия, возвышающегося над деревьями, привлекая взоры, свидетельствует даже в пустыне о религиозном настроении княгини.

Эта женщина умерла в 1839 г., надолго оставив пробел в русском обществе. Княгиня Голицина, воспитанная в XVIII столетии, хорошо знавшая нашу литературу, владевшая французским языком с остроумною легкостью, которой он некогда так славился, свидетельница многих переворотов, она знала всех выдающихся деятелей империи; кроме того, она, одаренная наблюдательным и критическим умом, придававшим ее разговору столько же разнообразия, сколько и остроты, была мужчиной по уму и разносторонним познаниям; женщиной — по грации и легкомыслию. Вообще по своим блестящим качествам и прелестным недостаткам она принадлежала к типу, в настоящее время все более и более исчезающему.