Письма осени

…Голуби что-то уж очень начинают напоминать людей. Капризной и жадной забалованностью, вот чем. Бегемот было тоже покрошил им булки, прямо возле скамейки, — кинулись все разом, отталкивая друг друга, но тут бабка сыпанула из торбы горсть пшена, вся стая развернулась и, переваливаясь, кинулась назад: ясно дело, пшено-то вкуснее. А бабка посмотрела на Бегемота прозрачными глазами, и на губах ее мелькнуло что-то вроде презрительной усмешки.

Остаток булки Бегемот съел сам. Продавил в пересохшую глотку, едва не подавившись, и икнул. «Придет или не придет?» — думает он, поглядывая на часы. Часы болтаются на похудевшей руке, с циферблата облезла позолота, стекло до того исцарапано и засалено, что цифры просматриваются с трудом, но все-таки можно различить, что уже половина пятого. Накаленный асфальт дышит жаром, прозрачная солнечная зола выжгла воздух и трудно дышать, но народу полно, все скамейки заняты, на каждой кто-нибудь да сидит. Много молодых мамаш с колясками, можно подумать, что у них тут внеочередная конференция замужних женщин или неформальное объединение, место встреч, «тусовка», где можно обсудить впечатления о новой молочной смеси или импортных подгузниках. Хорошо одетые люди идут в парк, из парка. Загорелые девушки в легких платьях, амурские белозубые феи, спешат на свидания. А Бегемот сидит себе на скамейке с застрявшими в бороде хлебными крошками среди благополучных мамаш, довольных мужьями, жизнью и детьми, прямо дурак-дураком, да еще бабка эта ходит, посматривает и что-то о нем понимает, и в таком обществе Бегемоту вдвойне скверно. Он сидит, поставив на расстеленную газету босые грязные ноги, на нем пропотевшая синяя майка без рукавов, которая сошла бы за приличную, если бы ее хорошенько постирать, вытертые и тоже донельзя грязные джинсы. На патлатой, нечесаной голове у него черная выгоревшая шляпа с широкими полями и при всем том — усы и борода. Ну и ножищи босые, на которые косятся даже голуби, норовя клюнуть. Но голуби — ладно. А вот люди косятся — это хуже, и Бегемоту слегка не по себе под этими взглядами, хотя, в общем-то, плевать, в свободной стране живем, но все же…

Милиционер, который похаживает по площади, тоже нет-нет да глянет. Бегемот честно смотрит ему в глаза, и милиционер с задумчивым видом переводит взгляд, но разве ж так от милиции спасешься? Вот сейчас подойдет и потребует документы, а документов Бегемот не взял с собой принципиально, из чувства протеста, он против всяких там удостоверений. Развели, понимаешь, черт знает что, кругом «корочки»! Но что может сказать о человеке какая-то там бумажка с печатью, — что? Разве можно определить по ней, какие духовные сокровища или, наоборот, пороки таятся под непрезентабельными одеждами или же самым дорогим импортным костюмом? Разве не убеждались люди не раз и не два, что одетая в телогрейку бедность, как правило, чиста и бескорыстна, а льстивая, затянутая в галстук и благоухающая французским одеколоном подлость проходит во все двери с безупречными анкетами, характеристиками и рекомендациями! Поэтому — никаких документов, честному человеку они не нужны. Главное — глаза, мыслительный процесс: чтобы понять человека, надо поговорить с ним, заглянуть в глаза.

Но милиционеру, похоже, на все это плевать, патлатый босой тип на скамейке вызывает у него законное подозрение, он-то носит в кармане свои «корочки», где написаны его имя-фамилия и что он милиционер, и гордится этим. «Надо было взять справку, что я генерал», — мрачно думает Бегемот. Да-а-а… Здесь не Москва. Это там привыкли к чудачествам, к тому, что каждый сам по себе. Хоть в валенках ходи — и ничего, а тут косятся на босые ноги и дорожную торбу, что валяется рядом. Если точнее, это не торба, а обрезанный рогожный куль. Размочаленный верх завязан веревкой, на манер солдатского вещмешка. Куль этот он позаимствовал в своем магазине, в нем все Бегемотово имущество — веревочные тапочки, шейный платок, свитерочек от ночных холодов, две рукописи и так, кое-что по мелочам.

Он сидит, уныло наблюдая за милиционером из-под надвинутой на глаза шляпы тоскующим взглядом, и думает: ну отчего такая невезуха?

В самом деле, все наискосок, — к океану не пустили, деньги украли, девчонка, с которой утром же, после кражи, заливая горе чаем, познакомился на вокзале в зале ожидания и которая сама назначила ему свидание вот здесь, на площади, опаздывает уже на полчаса и вообще неизвестно — придет ли. А много ли ему теперь, после всех передряг, от жизни надо? Да ни черта ведь уже не надо, только пожрать бы, помыться да вздремнуть чуток по-человечески, отойти душой, расслабиться, а уж потом предпринимать что-нибудь. Телеграмму бы друзьям отбить, покряхтели бы, но денег нашли, выслали хоть на билет. Так он же, дурак, паспорт не взял… Ну да ничего, не впервой, даже в этих диких краях можно найти какую-нибудь сердобольную тетку из почтово-багажного вагона или просто зайцем, на товарных, ведь тепло еще. Семьдесят рублей украли, и что теперь — в милицию идти заявлять? Так самого еще заметут за милую душу, да и жаль этого ворюгу, — может, приперло человека. Думать так нелегко, но Бегемот заставляет себя думать именно так в припадке упрямого буддийского милосердия.

Бог с ними, с деньгами! Может, так даже интересней, — через всю страну как босяк. Но вот сначала ванну бы горячую да пожрать от души. Отчего же она не идет, девчонка?

Он ей сразу рассказал ситуацию: деньги украли, билета нет, третьи сутки на вокзале, как пес бездомный. Да нет, хуже. Собаке, бывает, хоть корку кинут, за ушами погладят, а тут… На этом вокзале можно растерять всю веру в человека. А может, она его в нечистых целях заподозрила, эта девчонка? Но разве он похож на сексуального маньяка? В другое время он бы и не прочь, но тут едва ноги таскаешь. Нет — только ванну и пожрать да, может, деньжат перехватить, с отдачей, рублей хоть тридцать-сорок. И мотать отсюда поскорее, хоть на крыше. Хоть до Урала, а там уже проще, все маршруты исхожены, в Свердловске знакомых хиппи полно. Домой, домой, в Останкино! На Гоголевский, к родным хиппарям, на «пятак». Хоть поговорить по-человечески про «атман», сменять Гурджиева на Блаватскую. Да, хоть бы поговорить с кем, все бы на душе легче стало. А тут слова не успеешь сказать — требуют документы и спрашивают, почему ты босой, будто ходить босиком запрещено законом. И до того довели, что аж вздрагиваешь, ей-богу, сам себе кажешься существом самой низшей касты, только потому что денег у тебя нету. А еще толкуют о равноправии. Равноправие — это когда самый нищий, самый голодный человек равен самому благополучному во всем. А тут разве так? На одежду брезгливо косятся, подозревают. Да, может, денег у человека нету на дорогое шмутье, на тряпки эти, пропади они пропадом! И с босыми ногами смех да и только, — смотрят как на идиота, сами, небось, в своем «Здоровье» читают о пользе закаливания и вздыхают, а как увидят босого — рожи наискось. Бегемот уже пытался им объяснить, что, во-первых, это полезно — массируется ступня, где находятся нервные окончания, и, во-вторых, вообще это принципиально: нельзя топтать родную мать каблуками, а земля — мать. Она родила, она и примет обратно. А на случай холодов у него вон тапочки припасены и носки шерстяные. И что же — поняли? Только посмеялись…

А ему еще говорили, что здесь люди другие. Напел один бородатый дворник, поэт подворотный. Как расписал: Дальний Восток, Дальний Восток! Высоченная волна, понимаешь ли, на берег катит, а в той волне звери морские ныряют, и вообще — тайга. И надо ж было клюнуть на романтику! Попался, как карась. Все забыл. А ведь еще года три назад ходил слух, что трое ребят из КСП двинули во Владивосток автостопом, так о них по сей день ни слуху ни духу.

Вся коммуна сейчас повыбивала отпуска и балдеет на юге, спит на лежаках, в море полощется, вино сухое потягивает, а он, как дурак, вляпался черт-те во что! И ему ведь говорили: «Бегемотик, куда ты лезешь? Там же до сих пор вдоль «железки» лагеря. Вышка на вышке!» Но шлея под хвост попала — к океану, на Восток, увидеть восход солнца на фоне прибоя, сотворить медитацию. И что же? Ни океана, ни денег, вокзал забит и уехать нельзя, потому что электричек у них тут нету, только пригородные поезда, вонючие, как туалеты. И вот теперь жди в этом жутком городе, где на каждого жителя, похоже, по милиционеру, в столовых жрать нечего, одни куры, на базаре дороговизна, яблоками торгуют кавказцы, как будто это экзотический фрукт. Начинает уже холодать по ночам — а комара! а мошки! В самом городе как на болоте, ей-богу. И климат дерьмо, и Амур — не река, а сточная яма, аж черный весь. Вот и сиди по уши в дерьме, жди неизвестно чего, придет — не придет, одну баню нашел и та на ремонте, вот так влип, ой-ей-ей! И ведь ему говорили. Так нет. «К океану хочу! — орал. — Хочу к океану!»

Неприятности начались с самого начала, еще в Москве. С того, что ему не дали билет в общий вагон, потому что такого вагона не оказалось в наличии и вообще билетов не было, случайно отхватил купейный, а Бегемот ненавидел всякую роскошь, он всегда был за простоту, за то, чтоб ближе к земле, он бы на крыше поехал, да разве ж разрешат… Пришлось ехать в купе, в пошлой роскоши, среди удобств.

Он это оценил и понял где-то на третий день дороги, когда начал от безделья тихо дуреть и укачиваться. Знал, что ехать долго, но вот как это будет выглядеть — не представлял. Правда, была припасена кое-какая литература, две ксерокопии на папиросной бумаге. Пшеницы он с собой набрал, чтобы в дороге питаться размоченным зерном, — хотелось попробовать, говорили, что особое просветление наступает на пятый-шестой день. Раньше ему все как-то не удавалось ни сыроедением заняться, ни поголодать, потому что работал Бегемот грузчиком в овощном магазине на бывшей Живодерке, ныне улице Красина, и если б заголодал, то очень скоро протянул бы руки и ноги. Из-за специфики этой поганой приходилось рубать как все нормальные люди, да еще после рабочего дня тянуло на что покалорийней — хорошую котлету и кружку пива, так что не до зерна было, лишь бы только тлетворного беса чревоугодия одолеть. Надеялся, что хоть в дороге удастся посидеть на пшенице. Куда там! В дороге он убедился, что Фрейд неправ и Павлов неправ, не все описали. Ведь это же прямо рефлекс какой-то: одни сходят, едва успев убрать в сумки горы недоеденной жратвы, садятся другие — и тут же начинают доставать вареных курей, пирожки, огурцы и помидоры, откупоривать бутылки с пивом и лимонадом. Вот и пожуй в такой обстановке зерно! Два дня Бегемот вообще ничего не ел, только чай пил по стакану, и как только очередной сосед — а они менялись в день раза три — заходил в купе и, с кряхтением поставив сумки и чемоданы на сиденье, начинал в них рыться, он выходил в коридор, закрывал за собой дверь и смотрел на пробегающий пейзаж, стараясь думать чем-нибудь постороннем. В Омске сели двое командированных с водкой, так от этих вообще еле отбился, все предлагали выпить и страшно обижались на отказ. Так вот ехал. Голод — не тетка, пришлось тоже выскакивать на остановках, покупать кефир, булочки. И почитать не удалось.

Ну ладно, это еще туда-сюда. Шесть суток ехал, неделю убил, доехал до этого самого Хабаровска, — а отсюда океана и близко не видать, надо ехать дальше, во Владивосток. По карте казалось — ерунда, ближе, чем из Ленинграда в Москву, ночь выспаться в вагоне. Однако, как оказалось, это смотря как мерять — откуда и куда короче. Стали требовать паспорт, прописку. Да зачем? Он прямо обалдел. Ведь черноморское побережье тоже считается погранзоной, тоже по ночам, бывает, с пляжей гоняют, но тут… Да может, у него это цель жизни — увидеть океанский прибой!

Ну ладно, взял билет докуда дали, решил потихоньку зайцем прорваться. И прорвался. До Бикина. Ночью его ссадили и — на заставу. Главное — что без документов. Ночь продержали в камере с такими же бедолагами: кто паспорт забыл, кто еще что. Утром вызвали на беседу, и старший лейтенант долго расспрашивал, какие Бегемот знает в Москве улицы. Бегемот описывал-описывал, потом надоело, ну и для смеху описал еще кое-какие улицы в Нью-Йорке, насчет того, какая там ночная жизнь. Повыпендриваться решил: дескать, я гражданин мира и всякие режимы и границы считаю чистой формальностью, их из космоса не видно. Его опять воткнули в камеру.

Сидел до обеда, потом его вызвали, посадили в машину и повезли. Он поначалу даже обрадовался, — вот какие люди — решили, мол, до станции подвезти. Но не тут-то было. Отвезли совсем в другое место, и расспрашивал Бегемота на этот раз человек в штатском. Когда он увидел этого штатского, то сразу смекнул, что тут уж не до шуток, и даже стал усиленно по-московски «акать». Штатский оказался человеком веселым, но смотрел чрезвычайно внимательно. Говорили долго о том, о сем, даже о буддизме поболтали. Бегемот сразу понял, что говорить надо только правду, все честно объяснить.

— Неужто не знали про погранрежим? — посмеивался штатский.

Бегемот только руками разводил: в общем-то, конечно, знал, но не представлял, что вот так строго. Штатский ему объяснил, что за такие фокусы полагается на первый раз штраф, а поскольку паспорта нет, — то и отсидка. Бегемота как пришибло: достукался… Сидел он еще сутки — и уж как там дело решилось, ему не объясняли, — только все же отпустили, и еще провожатого дали, чтоб точно Бегемот взял билет, сел в поезд и уехал.

Да он уже сам себе был не рад. В общем, вернулся в Хабаровск в полном обалдении, а тут билетов нет на «запад» — это здесь так говорят: на «запад», поскольку у них, ясное дело, восток. Ну, трое суток он прокантовался на вокзале, — правда, милиционер, дежуривший в зале ожидания, предупредил, что если, мол, Бегемот еще появится босой, то поедет домой за казенный счет, нечего, мол, народ будоражить. Предполагалось, что у местных от Бегемотовых раскрепощенных манер пропадает сон, — наверно, так. Пришлось тапочки надеть. В общем, он был вполне близок к депрессии. Ну и деньги украли по-глупому, хоть вешайся…