Питирим

– Убери, неровен час, соглядатай какой под окном.

Степанида упрятала ширинку в подполье, закрыла ставни на окнах. Потом оба пересчитывали, перекладывали с руки на руку серебряные рубли-крестовики. "Хитер царь-антихрист, чего придумал!" Чуть не сорвалось у Фильки: "Дай бог ему здоровья". На рубле был крест из четырех букв "П", отчего и рубль этот назывался в народе "крестовиком". Хоть и антихристова печать, а деньги... И любовались на эти рубли Филька и Степанида с большим удовольствием, забыв обо всем на свете.

– Польза большая народу будет от ватаги. Помогать ей надо... Богу за нее надо молиться, - говорил растроганным голосом Филька.

– Да хранит их всевышний...

– набожно произнесла Степанида, сочувственно вздохнув. А потом с тоской спросила: - Почему ты не можешь найти клада?

Филька, как бы дразня ее, с горящими глазами стал рассказывать о том, какие у разбойников бывают большие богатства и как они зарывают их в землю... Таких кладов много в лесах и на горах Поволжья... "Вот бы нам с тобой!"

Степанида просила его рассказать что-нибудь о кладах. Любила она слушать такие рассказы. Да и не одна она. В народе везде мечтали о кладах, ибо "от трудов праведных не наживешь палат каменных, а вором быть не всякому доступно". Помечтаешь о кладе, на сердце как будто повеселее становится.

Фильке именно того и надо было. Толкнул он, шутя, Степаниду, та, конечно, взвизгнула, опустилась с томными глазами на постель так, что затрещали доски. Филька загоготал, устроившись на скамье против нее.

– Слушай...

Он вобрал в себя воздух, облизнулся с таким видом, будто собирается поведать что-то до крайности редкостное, какую-то из ряда вон выходящую историю, а сам ни с места.

Степанида от нетерпения и любопытства тяжело дышала, беспокойно шевелила коленями. Филька нарочно не торопился, чтобы больше раззадорить бабу.

– Были в смутные времена паны, - начал он не спеша.
– И ходили те паны-ляхи по земле нашей и пригинали народ к земле, как былинку. И вот выбрали паны притон в одном месте, у нас в лесах. И стали из него наезжать и грабить. Всего чаще по праздникам, когда народ расходился по церквам и на базары. Заберут паны, что получше, а деревню зажгут. Этим они вывели народ изо всякого терпения. И вот согласились против них три волости. Окружили притон так, что разбойникам некуда деться. Стали они награбленное добро зарывать в землю в кадке, и не просто, а с приговорком, чтобы то добро никому не досталось. Атаман ударился о землю, сделался черным вороном и улетел. Товарищей же его всех захватили и "покоренили"*.

_______________

* Особая казнь. С одной стороны корни дерева подрубались, дерево

наклоняли и засовывали в образовавшуюся под деревом пустоту человека,

а дерево опять ставили прямиком.

– Улетел?
– спросила Степанида.

– Да. Улетел, окаянный.

– А добро?

– Так и осталось в земле. Искали его, искали, да нешто найдешь? Вот откуда в землях неведомые богатства и кроются...

– Вс??

– Вс?.

Степанида разочарованно покачала головой:

– Мало.

– Довольно.

– А Софрон как же?
– спросила загадочно Степанида.

– Что Софрон?
– спросил Филька.

– Он тоже разбойник?

– Только не такой. Он - свой, наш.

– А куда же добро он свое девает?

– Куда?! Экая ты, право, острая... Чего тебе?

– Пускай скажет он тебе, куда зарывает...

– Как же, скажет!

– Коли умрет или убьют, или улетит, все одно - пропадет... Уж лучше бы нам досталось.

– Человек улететь никуда не может. Врут вс?... Сказка!

– Ну убьют или сам умрет - тогда пропадет клад? А если Софрон наш он должен сказать нам это.

– Ладно, там увидим!
– зевнул он, - спать пора.

– Нельзя... Нестеров просил прийти...

Филька нахмурился.

– Опять?

– Ночью стирать буду... Надо приготовить...

– Не уходи, - просительно проговорил он, взяв Степаниду за руку.

– Нельзя. Выгонит.

И ушла. Филька остался на месте, - не дерзнул задерживать Степаниду. "Ах, бедность! бедность!" - подумал тоскливо он.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

О ватаге шли большие разговоры по деревням, много говорилось и на посаде; которые хотели видеть ватагу победительницей в борьбе с правительством, рассказывали о ее подвигах дивные сказки. А в тех сказках - новые, приятные для слуха и кружившие голову слова: послушаешь - будто нанюхаешься прекрасных лесных цветов или насладишься в теплую летнюю ночь соловьиным пеньем. От этих речей было весело, хотелось жить, верить в свою звезду. Но были люди, которые смотрели исподлобья и упрекали других за добрые мысли, говоря, что чудаки, имеющие надежду, похожи на дядю, который "поутру резвился, к вечеру взбесился, а к утру помер". Еще больше стали ворчать эти угрюмые мудрецы после того, как на деревне появилась Степанида, приезжавшая за ягодами, и разболтала по бабьей словоохотливости, будто ей сам обер-ландрихтер Нестеров клялся перед иконой, что царевича Алексея давно уже и на свете нет и что будто бы он сам его хоронил, в бытность свою в Питербурхе.

Хотела этого или не хотела Степанида, а слова ее переполошили все деревни и починки на Керженце, вселили отчаянье и сомненье в крестьянах, помогавших Софрону, разбили драгоценную надежду на "доброго" царя.

– Коли царевич умер, кто нам даст спасенье? Может ли скиталец, именуемый Иваном Воином, спасти нас от бесчестья, от ран и побоев, дать нам землю и волю? Хватит ли у него могущества и славы затмить силу Петра-царя?

И когда Демид пошел однажды собирать по дворам просо для ватаги, чтобы доставить его в стружке на Суру под Васильсурск в становище, то многие мужики, особенно ворчуны и маловеры, наотрез отказались дальше кормить ватажников.

– Самим есть нечего, - говорили они.

И Демиду трудно было их убедить, да и у самого у него положение было такое же: семья сидит голодная. Однако он не смущался - шел дальше и, насобирав провианта, сел в стружок и отправился на Суру. Стружок шел быстро, но это не радовало Демида - он вез ватаге ровно вдвое меньше проса, чем полагалось.

Софрон выслушал его с глубоким вниманием.

– Да, царевич давно покоится в земле, задушенный отцом...
– сказал он серьезно.
– И если бы он был жив, не лучше бы стало народу. Под шапкой Мономаха сидит кабала мужицкая... Все дело в вас самих. Может быть, мы и погибнем, но не на псарне дворянской и не в конюшне от батогов, а в славном бою с царевыми холопами, умрем за правду, за бедный наш народ!

Демид удалился из становища с тяжелым чувством. Теперь ему никто уже не вернет кабана, подати с него никто не снимет, по старой вере молиться никто ему не даст. "В нас самих"... А что мы можем сделать? Ах, ах, ах!"

И небо над Волгой было серое, хмурое. Глубокая осень. Тяжело было на душе, - хоть домой не возвращайся.

X

Наслушавшись фискалов и других разных людей, доносивших на Нестерова, в том числе и бродившего по Нижнему без дела помещика Всеволоцкого, Питирим, после совета с Ржевским, решил, наконец, действовать. В глазах епископа Нестеров был главною помехой в дальнейшей борьбе с расколом. Вызвал к себе в келью из приказа дьяка Ивана и, обязав его клятвой "в молчании", усадил за свой стол и приказал писать письмо кабинет-секретарю Алексею Васильевичу Макарову в Питер.