Питирим

Шагая по просторной рабочей келье в любимой рясе своей черного штофа, подпушенной коричневой голью, епископ диктовал:

"С раскольническими учителями, с диаконом и прочими разменялись мы вопросами и ответами, и та размена попремногу церкви святой благополучна, а на ответы их я имею намерение сделать возражение. Люди из расколу ныне к нам зело стали быть к обращению наклонны, да обращаются, и надеемся на милость божию, что обращение умножится".

Питирим остановился. Нахмурился. Дьяк приник к столу, почти касаясь носом бумаги.

– Пиши!
– продолжал епископ.

"Только ныне нас нечаянный случай попремногу опечалил и навел сомнение: враг святой церкви, царицыной кормилицы муж Стефан Нестеров к нам в Нижний определен бысть обер-ландрихтером, в Нижний не на устроение нашему делу, но на разорение. Раскольщики по сие время у нас весьма были бессильны и ни от кого помощи в том и надежды не имели. А сей враг хоть и неявно, но лестною стал их помощью обнадеживать и от того будет все неустроение. Юрий Алексеевич Ржевский впредь при том деле быть попремногу боится, ибо кормилица Параскева Яковлевна, жена Нестерова, станет на него клеветать государыне-царице; от сего не только господин Ржевский, но и я не без опасения. А я с ним, с врагом, колико мучился, он не тайно раскольщиков защищал, но явно и нагло..."

Питирим повысил голос. Подошел к небесному глобусу, забарабанил пальцем по нему. Лицо его покрылось красными пятнами, глаза запылали гневом.

Дьяк от страха еле дышал. Грозен бывал в такие минуты епископ, и малейшая неосторожность в слове или во взоре могла привести человека, кто бы он ни был, из кельи преосвященного прямо в земляную тюрьму.

Епископ повысил голос:

"...но явно и нагло за них противу нас старался, а ныне у Юрья Ржевского в сыску раскол его, Нестерова, явно показан от многих свидетельств... Смиренный Питирим, епископ нижегородский, кланяется покорно".

Раздувая ноздри от волнения, он тяжело опустился в кресло. Дьяк окаменел, уткнувшись носом в бумагу.

– Гораздо?
– спросил епископ, улыбнувшись.

– Гораздо, ваше преосвященство.

– Тайны держись крепко, благодушно отложив бахвальство и языка игривость. Иди. Искусно пиши послание. Будет читать сам царь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вернувшись к себе в приказ, дьяк крепко задумался. Епископ требовал, чтобы его дьяки и подьячие и монастырские писаки излагали свои доношения и письма "зело внятно и хорошим штилем", как того требует от служилых людей сам царь Петр Алексеевич.

Слова царя Питирим объявил по всей своей епархии, чтобы этому строго следовали и писали кратко, только о деле. Поневоле теперь задумался дьяк Иван. Да и к тому же писать приходится явную жалобу на обер-ландрихтера, на царского вельможу, близкого ко двору. А если узнает он об этом? Бояре дерутся, а холоп виноват. Не получилось бы и так.

Дьяк широко перекрестился и, вынув гусиное перо из-за уха, робко сунул его в чернильную чашу.

"И то сказать, - успокаивал себя дьяк Иван, - не срубишь дуба, не отдув губы. Что делать!"

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ржевский свое не забывал. Каждую ночь проводил облавы в разных слободах посада. Все остроги были набиты задержанными. Он тоже писал царю:

"Ныне до вашего величества послал раскольщиков необратных и замерзелых; они же и указу твоему учинились противны - положенного окладу платить не хотят, и за то биты кнутом и вынуты ноздри, и посланы в каторжную работу, числом 23 человека. А в том числе послан раскольщик необратный Василий Пчелка, который под образом юродства многих развращал в раскол и пакость деял; да женска полу 46 человек замерзелых послал в девичьи монастыри, положенного оклада платить отреклись и за то учительницы их биты кнутом 13 человек".

Плач был великий у застав. Окруженные гвардейцами с ружьями наперевес, озаряемые факелами, в цепях, еле передвигая ноги, согнув спины под тяжестью мешков, набитых скарбом и сухарями, вышли за заставу толпою полураздетые, бородатые колодники на глазах у своих жен и детей. У некоторых были железные рогатины на шее, кольца с острыми длинными зубьями. Уныло звенели колокольца. Некоторые были босы, несмотря на осеннюю стужу, - это бобыли, о которых некому было позаботиться.

Ржевский умалчивал в письме, почему люди идут в тюрьму и подвергают себя пыткам и рванию ноздрей. Да и не тронуло бы это Петра. А получилось так потому, что людям нечем было платить налогов. Это были крестьяне и нищие посадские; никаких воров в толпе арестованных не было - сплошь горькие бедняки, непричастные даже к расколу.

Василий Пчелка, закованный в ручные и ножные кандалы, шагал бодро, распевая стихиры об Аввакуме. Он был в косматом треухе и, выйдя за заставу, крикнул Ржевскому, верхом на коне пропускавшему мимо себя колодников:

– Прощай, собачий лапоть! На том свете встретимся... Подметка монастырская... Погань! Обождите, вам еще шею свернут!

Один из тюремщиков хлестнул его по лицу кнутом, желая выслужиться перед начальством. Пчелка охнул, зажав рукой глаз. Присел.

А около заставы иеромонах в облачении старательно кропил святой водой проходивших мимо его колодников: "Благодать духа святого над вами!" Волосатые, почерневшие от грязи и с горя люди машинально косились в его сторону, смотрели тупо, с недоумением.

Но вот шлагбаум снова опустился, и на посаде опять стало тихо и темно, только издали доносилось лязганье цепей, покрикивание тюремщиков и вой арестантов. Медленно скрывался в темноте осенней ночи хоровод факелов, оцепивших это скопище несчастных.

Шлагбаумы были устроены недавно по распоряжению губернатора на всех концах нижегородских улиц. По ночам они опускались, преграждая дорогу. У шлагбаумов находились в постоянном наряде сильные караулы солдат.

В каждой слободе и на каждой улице выбраны были старосты "для смотрения за порядком", а с каждых десяти дворов - десятский из тех же обывателей. Десятский должен был за своим десятком "накрепко смотреть, чтобы чего не учинилось противного запрещению", а о случившемся обязан был немедленно сообщить старосте.

И что ни день - все новые и новые строгости, все новые губернаторские выдумки. Недовольство на посаде, хотя люди молча и подчинились новым порядкам, росло. Раньше не было ничего подобного, а жили так тихо и так спокойно, а теперь... И глаза бы не глядели! Надсмотра много, а то и дело убийства и грабежи, и редко кому удастся на посаде спокойно проспать до утра.

В церквах с амвона попы, задыхаясь от страха, провозглашали приказ Петра:

– Буде кто беглого сыщет или донесет и по его доносу сыщутся, давать доносителю по пяти рублей; а на тех, кои беглых держали, править за три года солдатское жалованье.

Многие старались от нужды заработать пятерку - рыскали по переулкам и закоулкам, хватали по ошибке не того, кого полагалось, иногда подвергались избиению тут же на улице, но охоты получить царские рубли не теряли. Лезли к другим. Глаза их горели, как в лихорадке. И многие из этих людей рассчитывали на добытые пять рублей прокормить семью не менее чем с месяц. Дело дошло до того, что Ржевскому нельзя было показаться на улице. Доносчики следовали за ним по пятам, "не давая покою везде во всех местах", а потому Ржевский принужден был напомнить царев указ 1714 года, в котором доносчики предупреждались, что в случае неправедного доноса их самих ждет смертная казнь.