Пиво, стихи и зеленые глаза (сборник)

– Я вам нравлюсь? – вдруг спросила Алиса.

– Не знаю, – признался я. – Над этим не думал.

– Думали! Вы знаете!..

– Что я знаю?

Алиса открыла глаза и проговорила:

– Вы знаете, что я вам не нравлюсь.

Я не ответил.

И вдруг Алиса спросила:

– Доктор, как вы считаете, сочувствием насытиться можно?

– Наверно! – сказал я. – Наверно, в какой-то мере…

– Вы так считаете?

– Да!

– И я – да! И я так считаю…

Я поднял голову. Под потолком покачивалось серое облачко пара.

– Отогрелась? – спросил я.

– Конечно! Мне, пожалуй, уходить пора… – Алиса одевалась так же торопливо, как и раздевалась.

Я подумал: «Всё, что ни скажу этой женщине, всё, что сейчас ни сделаю – всё будет походить на бессмысленный поиск цветка в поле, которое давно уж залито асфальтом».

Перед дверью Алиса резко остановилась.

– Поцелуйте меня, доктор! – сказала она.

Я поцеловал и спросил:

– Ну, как?

– Терпимо! – ответила она.

– Ты ведь не думаешь, что я…

– Нет, доктор, я не думаю, что вы…

– Так уж, Алиса!..

– Да, доктор, – Алиса коснулась дверной ручки, – так уж!..

Мальчики и девочки

Давиду Юделявичусу

Лихорадочно прижимаю лицо к подушке, опасаясь упустить сон о птицах, но сон вдруг исчезает, а, вместо него, возвращается боль в спине и постоянное напоминание о моей сиротливой жизни. Когда умерли родители, я этого не ощущал; ощущение сиротливости пришло позже, когда не стало моего сына. Он был замечательным парнем и чудесным сыном. Он был тридцать четыре года чудесным сыном. Когда самолёт с моим мальчиком разбился по пути в Индию, мы с женой пытались сделать такого же парня снова, но через два месяца опухоль сожрала у жены печень.

Проглатываю обезболивающую таблетку и иду на кухню, где у плиты возится мой квартирант Рон. У него сыновей нет, у него одна лишь дочь, которая живёт с мужем в Канаде. Лет сорок назад Рон учился в американском колледже и, играя в бейсбольной команде, славился тем, что был единственным белым и единственным евреем одновременно. Потом он много лет работал экономическим советником в крупной фирме по изготовлению сыров и вновь прославился, на этот раз тем, что сумел довести фирму до полного разорения.

– Привет! – говорю я Рону.

– Жри! – в ответ отвечает он и ставит передо мной тарелку с чем-то непонятным.

– Это мне? – уточняю я.

– Жри! – повторяет Рон. Всю свою жизнь он страдал недержанием: в юности – недержанием мочи, позже – спермы, а постоянно – недержанием языка. – Прожёвывать не обязательно!

– Выходит, мне подавиться?

– Если не можешь иначе…

Приподнимаю тарелку и сбрасываю её содержимое в мусорный пакет.

– Лучше выпьем! – предлагаю я.

И тут в дверях возникает Эвелина. Она живёт этажом ниже, и у неё тело беспредельной ширины.

– Мальчики, – сообщает она, – я влюбилась!

– Снова? – вздрагивает Рон.

– Что значит «снова»?

– Год назад ты влюбилась в усатого гитариста! – напоминает Рон.

– Я оставила его, как только обнаружила, что усы он подкрашивал…

– А полгода назад ты влюбилась в меня!

– Это была досадная ошибка…

– Вся твоя биография – это бесконечная цепь досадных ошибок…

– Мальчики, на этот раз моё сердце… – Эвелина, подхватив мою руку, кладёт её к себе на грудь. – Вот, убедитесь!..

– Колотится! – говорю я, долго не убирая руку.

– Я такая счастливая! – шепчет Эвелина, грубо сбрасывая с себя мою руку.

Рон, скорбно склонив голову, выдавливает из себя:

– Позволь выразить мое искреннее…

– Спасибо, мальчики! – говорит стоящий в дверях монумент. – Вечером спуститесь, пожалуйста, ко мне – я устраиваю смотрины… Кстати, будут девочки. Некоторые даже ещё свободны…

Мы низко кланяемся, и я мысленно пытаюсь определить размер Эвелининых трусиков.

– Ну, – говорю я, возвращая Рона к столу и доставая из буфета рюмки, – за дело!

Первая рюмка за то, чтобы ночи не казались нам такими длинными, а потом мы пьём за счастье Эвелины.

Вдруг Рон считает нужным сообщить, что любовь – это всего лишь то, что, случайно застряв в глазах, позже вытекает из той штуки, которая под животом.

– В твоих глазах, – замечаю я, – уже ничто, кроме соринок, застрять не может…

Горько улыбнувшись, Рон возглашает:

– Тебе пить, не закусывая, не следует…

– Мне не следует многое! – киваю я. – Особенно мне не следует по утрам просыпаться…

Рон отворачивает голову и задумчиво глядит в окно. Я наполняю рюмки снова.

* * *

Вечером мы спускаемся к Эвелине.

– Мальчики, знакомьтесь! – Эвелина подводит к нам своё последнее счастье.

Этот парень многие годы выдавал на почте заказные письма и бандероли, и теперь он, скорее всего, на пенсии.

– Очень приятно! – говорим мы с Роном.

– И мне! – пенсионер, изобразив на лице задумчиво-сладкую улыбку, наклоняет голову и почему-то прячется за Эвелину.

– Развлекайтесь, мальчики, присматривайтесь к девочкам!.. – говорит Эвелина и, нащупав у себя за спиной жениха, отходит с ним в сторону.

Возле окна, на сильно продавленном диване, сидят три девули. Две из них были, безусловно, изготовлены ещё в начале прошлого века, а третья – вероятно, во время всемирного потопа.

Мы с Роном занимаем стратегически удобную позицию – как можно ближе к столику с напитками – и наблюдаем за тем, как бывший работник почты пожимает гостям руки и сладостно улыбается.

– По-моему, он не из тех, кто читает газеты, – предполагаю я. – Человек, читающий в наш век газеты, улыбаться не станет…

Рон не слушает меня, он кивает на ту, которая из периода всемирного потопа.

– Девуля, – шепчет Рон, – не сводит с тебя свои катарактические глазки. Что бы это означало?

Я объясняю:

– У девочки изысканный вкус!

Рон широко раскрывает рот, собираясь, видимо, сказать в мой адрес какую-нибудь гадость, но я подзываю Эвелину и спрашиваю:

– Неужели ты всё ещё веришь в любовь?