Пиво, стихи и зеленые глаза (сборник)
Шрифт:
– Ушёл? Куда он ушёл?
– Из жизни… А мне кота оставил. Сын его Наташей звал.
– Если Наташа, то кошка, а не кот…
– Кошку в доме я бы не терпел!
– Знаю!
Пустой глаз старика вдруг наполнился синевой, а синие руки сжали кота ещё яростнее.
– А ты не Наташа ли?
– Наташа!
Старик шумно вздохнул, задумался и вдруг, засуетившись, шмыгнул за дверь. Вернулся с небольшой стопкой бумаг.
– Перед уходом, сын передать наказал!
…Луна, недвижно повиснув сбоку, услужливо осветила скамейку в парке, и по листкам бумаги забегали изумлённые глаза.
«Все эти годы я писал жене и сыну, которых
Вздрогнули кусты жасмина, качнулась луна, с губ сорвались слова, каких никогда произнести не смела, и вдруг рука, упав на скамейку, принялась колотить по ней, а потом вдруг ласкать её… И снова стихи перечитала…
«В мыслях – мальчик,В горле – ком.Жизнь наша вместе —Карточный дом.Белое зарево,Чёрный рассвет,Мёртвое варево,Голый скелет».Измождённая, прижимая листки к груди, Наташа легла на скамейку, и её глаза смотрели незряче, лишне.
Не ощущая жёсткости скамейки, Наташа уснула, и приснился ей чистый светлый домик, где посередине комнаты растёт куст жасмина, а на лужайке возле домика мальчик играет с котом Наташей.
Дама приглашает кавалера
Ты сжимаешь в руке телеграмму и вдруг говоришь:
– Я…
Потом добавляешь:
– Я ПРИГЛАШАЮ…
Два месяца назад, когда Тель-Авив заливали потоки дождя, ты, как и я, после концерта Погорелича забежала под навес здания филармонии.
Почему-то я улыбнулся.
Ты почему-то ответила улыбкой.
Тогда я сказал:
– «Опель», который дожидается меня у обочины дороги, охотно подвезёт нас обоих.
– Вы так любезны? – улыбнулась ты.
– Обычно – да!
Проезжая площадь Рабина, ты вдруг указала на крохотное кафе и проговорила: «Я приглашаю!» Я последовал за тобой.
Мы пили тёплый какао и молча смотрели, как за окном мечется дождь. «Вода утопила небо!» – подумал я. Ты спросила, о чём я думаю. «О небе!» – сказал я. Ты взяла мою руку. Я закрыл глаза и проговорил: «Не забуду ни этот дождь, ни игру Погорелича, ни мой бедный «опель» под обезумевшим небом, ни твои слова «я приглашаю!»»
А потом ты привела меня в незнакомый дом, и мы пили вино и слушали шум дождя.
Расстелив на диване простынь, ты задумчиво заглянула в мои глаза.
И вдруг дождь умолк.
Я целовал твои ладони.
Два месяца назад…
– Я ПРИГЛАШАЮ ВАС… – говоришь ты сейчас.
Вздрагиваю. Два месяца я слышал «ты»… Ежедневно – «ты»…
Ты держишь телеграмму так, словно в твоих руках судьба. Жду А может, это судьба сжимает твои руки? Жду. О телеграмме не спрашиваю, потому что давно усвоил: вопросы ничего не меняют… Ты приглашаешь – я подчиняюсь! Приглашает дама – какие могут быть возражения?
– Я ПРИГЛАШАЮ ВАС УЙТИ… – говоришь ты, комкая телеграмму.
У тебя потерянное лицо, и я знаю, что отныне оно не моё…
Я должен уйти.
От кого уйти знаю, осталось узнать куда…
Дверная ручка.
«Опель».
Включаю мотор.
Мертвый сезон
Он
удивился: здесь не было ни бутылок вина, ни таинственно-чёрных свечей, ни тяжёлой мраморной пепельницы, ни стула с поломанной спинкой, зато в глубине комнаты он заметил женщину.– Квартира ваша? – спросил он.
– Слава Богу, моя! – ответила она.
– Мы знакомы?
– Боже упаси!
– Я лежу на вашем диване, и мы – не знакомы?
– Час назад лохматые парни подбросили сюда мычащее тело и попросили: «Часа на два сохраните…»
– Тело – моё?
– Вроде бы твоё…
Он тихо вздохнул и обеспокоенной рукой провёл по внутреннему карману пиджака – тетрадь со стихами была на месте!
– Что же теперь? – спросил он.
– Ещё час подожду, а потом выброшу! – объяснила женщина.
– Меня?
– Разумеется!
– Через час?
– Один уже прошёл.
Проснувшись вполне, он вспомнил и о Боре Неймане, и о Феликсе Лане, и о Фихмане и о самом себе, впервые в жизни оказавшемся на вечеринке поэтов. Потом сказал:
– Стихи Бори Неймана о трансформации галактики и о безумной красоте вулканической лавы, пожравшей приморский курорт, были просто гениальны. Слушая их звучание, я стонал вместе с кипящими постройками города и, пытаясь заглушить в себе фантастический ужас, тянулся к бокалу вина ещё и ещё. Я пил, и светились одухотворённые лица моих друзей, которые, сменяя друг друга, читали, нет, гласили свои стихи, призывая человечество к слиянию с Тайной. «Сойди туда и, умерев, очнись!» – взывал Феликс Лан в своей поэме «Бездна».
– Как весело! – сказала женщина. – Убираясь из жизни, поэты тебя-то ко мне подбросили…
– Они вернутся и меня заберут!
– Лет через двести… – засмеялась женщина. – Они появятся обновлённые великой Тайной и ядовито смердящие!..
Приподнявшись на локте, он увидел, как за окном мрачно раскачиваются голые ветви деревьев, и вдруг он с тревогой подумал о мире и о себе.
– Впрочем, когда ты не мычишь, – сказала женщина, – то кажешься вполне милым.
– В том доме звучали страшные стихи, и я испугался, – задумчиво проговорил он. – Сознание упустил…
– Страх проходит!
– А тоска?
– Тоска тоже… Всегда приходит что-то взамен…
– А вслед тому, что взамен?
– Снова страх и тоска…
– Заманчиво!
Они помолчали; каждый думал о своём.
Женщина встала у окна и попросила:
– Почитай свои стихи!
Он достал из кармана тетрадь и почитал.
– Что на жизнь-то взъелся? – спросила женщина, не оборачиваясь.
– Фихман считает, что вечное – в нашей смерти… Подошло, видимо, моё время…
– Ну, да… – женщина резко обернулась и, некрасиво сморщив лицо, вдруг неловко пробежалась по комнате, упала на диван лицом. – Ну, умрёшь ты, тогда что?
Он молча наклонился над женщиной и просунул руку под тонкую ткань блузки.
– Скажи! – шептала она.
– Что сказать?
– Ты же поэт, скажи что-нибудь поэтическое…
– Твои груди, как грибные шляпки! – сказал он.
– Хреновый ты поэт! – женщина закрыла глаза.
– А как эта жизнь тебе? – спросил он.
– Никак! У меня её нет.
– Она есть у всех.
– У меня – нет. Квартира есть, старый «фиат» под окном, а больше – ничего… И никогда не было… Пусто, как на пляже в мёртвый сезон. Однажды, зайдя в храм, спросила у Бога: «Что у меня за жизнь такая?» А он ответил, что знать этого не может, что об этом знаю только одна я…