Плачь обо мне, небо

— И кто же надоумил Вас на такое деяние? Князь Трубецкой?

То, как вздрогнул арестант, не укрылось от Николая. Впрочем, это он подозревал — везде торчали уши этого господина, похоже, уже не гнушающегося никакими методами. Комендант, пристроившийся на шатающемся деревянном табурете, вынул из-за пазухи бумагу с пером и чернильницей.

— Как именно он сумел Вас вовлечь в свои интриги, меня мало заботит, — медленно проговорил цесаревич, — однако мне хотелось бы знать, кто еще принимал участие в этой авантюре, — молчание со стороны допрашиваемого заставило его поджать губы и нахмуриться. — Как Вам стало известно, где и когда окажется княжна Голицына? Кем была женщина, столь правдоподобно разыгравшая приступ?

Один из жандармов, видя, что обвиняемый продолжает упорствовать в своем безмолвии, сделал было шаг в его сторону, но был остановлен резким жестом цесаревича, преградившего ему дорогу. Он сам моментально сократил расстояние между ним и узником казематов. Схватив того за грудки так, что потрепанная ткань жалостливо затрещала, он резко тряхнул ныне безымянного мужчину; голова его дернулась, но взгляд оставался опущен.

— Говори, — процедил сквозь зубы Николай, отринув всяческое уважение в речи. — Мне не составит труда вспомнить о самых жестоких пытках, чтобы выбить правду.

Комендант, пусть и редко сталкивающийся с Наследником Престола, но все же не привыкший видеть того в столь старательно скрываемой ярости, поежился от охватившего озноба; в фигуре и тоне его сейчас отчетливо угадывался покойный Николай Павлович. И если решение его будет продиктовано теми же мыслями, заключенный заживо сгниет на нарах, моля о смерти. О причинах особого отношения к арестанту под третьим номером Алексей Федорович не знал, но даже так он не имел сомнений в самой жестокой мере наказания.

— Молю о снисхождении, Ваше Высочество, — все же выдавил из себя узник. — Мне ничего не известно, я лишь должен был лишить жизни княжну Голицыну.

— Врешь, — прошипел цесаревич, едва сохраняя самообладание; рука подрагивала, и если бы не необходимость вытянуть всю возможную информацию, он бы уже размозжил голову допрашиваемого об обнажившийся острый кирпич стены. Становилось страшно помыслить, что он мог сделать с самим князем Трубецким при поимке, если так остро реагировал всего лишь на того, кто только осмелился напасть на Катерину.

— Никак нет, Ва… — он захрипел от внезапного удушья: свободной рукой Николай сжал его горло, не давая закончить очевидную ложь.

— Вы или глупы, или… впрочем, иного варианта нет, — с обманчивым спокойствием он покачал головой; в синих глазах плескалась едкая жалость. — Вы всерьез полагаете, что если Вы не сознаетесь, Ваша участь окажется менее тяжелой? Или Вы боитесь, что князь Трубецкой отыграется на Ваших близких? Так люди милейшего Василия Андреевича это могут сделать еще более изощренно.

— Они… н-ничего н-не… знают, — попытался мотнуть головой арестант, все еще не способный даже сделать полноценный вдох. На потной шее обещалась появиться крупная гематома.

— Зато, возможно, это прибавит Вам сговорчивости. Узнаем, что Вас сильнее трогает — крики младшей кузины или слезы матери.

— Н-нет, — он даже поднял замутненные глаза, вперившись ими в Наследника Престола, — н-не над-до, В…

— Так говори! — вновь тряхнул его цесаревич, тяжело дыша и тут же возвращаясь к обманчиво-ровному тону. — Глядишь, и каторга будет расстрелом заменена.

Он ослабил хватку, снимая руку с шеи и удерживая допрашиваемого только за когда-то белую ткань сорочки, но всем своим видом давая понять, что в любой момент готов вновь напомнить об отсутствии какого-либо снисхождения.

— Она… — даже после недолгого удушья говорить было крайне сложно, — представилась Тат-тьяной. Я не з-знал ее раньш-ше. Она ссказала где б-будет княжна.

Знакомое имя резануло слух. Все ниточки вновь сводились в один клубок. И, увы, полностью его распутать выпадало отнюдь не Николаю. Отшвырнув от себя арестанта так, что тот ощутимо приложился затылком о каменную кладку стены, он обернулся к коменданту.

— Вы знаете, что делать, Алексей Федорович.

Получив утвердительный кивок со стороны последнего, цесаревич бросил последний презрительный взгляд на даже не пытающегося подняться узника и молниеносно покинул камеру.

Он выяснил все, что мог.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, апрель, 24.

Последнее воскресенье перед Пасхой становилось праздничным днем, словно бы дающим возможность набраться сил на последнюю самую строгую — страстную — седмицу: сегодня дозволялись и веселье, и даже вино. Но Катерина отнюдь не потому так ждала этого дня: ей не был в тягость пост — напротив, она с истинным смирением придерживалась всех правил и появлялась на каждой церковной службе, вечерами неизменно присутствуя у государыни, чтобы читать духовные книги. Душа, истерзанная и потухшая, желала прощения, а о покое даже не молила. Вместе с Марией Александровной, глубоко преданной христианской вере еще с момента появления в России, Катерина выстояла всенощную в дворцовой церкви, прижимая к груди веточки вербы и не замечая стекающих на руку капель воска от зажженной свечи. Пронзительные голоса, слившиеся воедино, наполняли столь долгожданной легкостью, и если становилось так хорошо только лишь сейчас, она имела смелость надеяться, что, пройдя таинство святого причастия, она действительно сумеет избавиться от всего, что тяготило.

Окропленные святой водой веточки нашли свое место у икон в углу, где должны были храниться до выходного дня, когда удастся навестить могилу батюшки, чтобы оставить на ней вербу, а сама Катерина по возвращении из церкви едва сумела (не без помощи разбуженной служанки) избавиться от верхнего платья и корсета, ощущая, как туманится сознание. Она даже косы не расплела — столь долгожданный сон, впервые за несколько дней не исполненный кошмарных видений, охватил внезапно и крепко. Настолько, что пробудилась она уже в одиночестве: постель Сашеньки, располагавшаяся напротив, была идеально застелена, а ее любимая шаль отсутствовала. Тревожно оглянувшись на часы, Катерина было побледнела — к Императрице надлежало являться в девять — но почти сразу вспомнила о милости оной и облегченно опустилась обратно на подушки; Мария Александровна дозволила ей приступить к обязанностям парой часов позже. Если бы сегодня было ее дежурство, вряд ли бы подобное разрешение было бы получено, но ей повезло.

Как оказалось — не только в этом.

То ли виной тому был праздник, то ли просто Императрица желала провести сегодняшний день в тишине, но она оставила подле себя только дежурную фрейлину и Анну Тютчеву, остальных распустив после обеда. Предоставленная самой себе, если не считать приставленных к ней жандармов, Катерина не знала, чем занять разум, в минуты отдыха моментально возвращающийся не к самым приятным думам. Не спасала даже что-то щебечущая о детском базаре, устраиваемом перед Вербным воскресеньем, Сашенька: стараниями батюшки хорошо знакомая с традициями этого церковного праздника, она рассказывала одну историю за другой. Но Катерина едва ли ее слышала — день за днем она ожидала решения Императрицы, и как бы ни силилась она найти себе занятие, все оканчивалось провалом. Единственным спасением стали молитвы, но они не могли быть бесконечны.

Она до сих пор не знала, что будет с ней дальше. После того разговора государыня вызвала к себе мадам Тютчеву; беседа их длилась с полчаса, после чего все фрейлины, присутствовавшие в тот день, были приглашены в кабинет, где обязались молчать об инциденте с украшениями. Несмотря на то, что Императрица должна была отлучить провинившуюся от Двора, в действительности к ней были лишь приставлены жандармы, как к находящейся под подозрением. Возмущение Ланской, похоже, более всех ратовавшей за справедливый приговор, было пресечено жестким взглядом Марии Александровны, уведомившей ее — и всех остальных — в том, что по данному делу еще будет проведено расследование из-за недостаточно веских доказательств. На вопрос же о том, почему Катерину не заключили под стражу за покушение на Великую княжну, ответила уже мадам Тютчева, хлестким «не Вашего ума дело, mademoiselle» указав той на ее место.