Плавающая Евразия
Шрифт:
Шаршаров, пододвигая к нему столик с какими-то бумагами, пытался оправдаться:
– Сегодня полковник увлекся беседой и вышел отсюда не за пять минут, как обычно, а ровно в два. Поэтому я не успел, хотя очень хотел... Не верите?!
– вдруг ударил он себя по-мужицки в грудь, как бы выражая гнев.
Шеф протянул было руку к столику, чтобы взять папку, но передумал и, явно оттягивая время начала службы, проговорил совсем миролюбиво:
– Не понимаю, что мешает нам с полковником,разъехаться по разным кабинетам, вместо того чтобы делить один на двоих. Тем более если учесть, что делаем мы совсем разные дела, даже противоположные. Он больше по части отрицания - этакий разрушитель устоев,
– Говорил шеф с каким-то добродушием, за которым, возможно, скрывался подвох.
– Ну, что там на сегодня?
– опять сбился он на ворчливый тон и, чтобы выровнять свое настроение, глотнул дыма из трубки и прищурился. И в эту минуту что-то словно пронзило Давлятова, с любопытством наблюдавшего за новым действием в шатре. Он вспомнил портрет, с которого начинался каждый учебник в его школьные годы, особенно в начальных классах.
"Неужели это он?
– мелькнуло тревожное у Давлятова.
– Вот неожиданность за неожиданностью. Сначала провокатор Шаршаров, теперь он..." Мысль его опять запуталась, когда увидел он, что Шаршаров взял со столика папку и раскрыл ее.
– Документ Всемирной Академии экологии, - четко, со служебным рвением доложил Шаршаров.
– Это что же, они опять, на повторное утверждение?
– как бы журя по-отцовски незадачливых академиков, проговорил шеф.
– Отошлите обратно, мне не хочется иметь отношение к их мальчишескому проекту Мирового воздушного моста. Керамика совсем не тот строительный материал... Что дальше?
– Всемирная Академия неочеловека посылает на утверждение Декларацию о геноизмененных видах...
– Не надо, не надо, - поморщился шеф и сжал виски, как бы желая отвлечься от всей этой чертовщины, - мне очень не нравится идея плоскостопного человека, якобы способного взлетать от малейшей вибрации земли. Это абсурд! И вообще... пожалейте меня, кругом завалы бумаг.
– Нотки старческого брюзжания снова пробились в его голосе.
– Я не могу... Я давно на заслуженном покое... Я как одинокий монах, бредущий по свету под дырявым зонтиком...
– Да, кругом завалы, - подтвердил Шаршаров, - еще не просмотрены документы с прошлых лет. Количество всевозможных деклараций, которым вы даете ход, примерно в десять раз меньше поступающих на рассмотрение... Мне еще никогда не приходилось встречаться с таким медленным делопроизводством... хотя вы все это называете осторожной предусмотрительностью...
– Шаршаров запнулся, видимо поняв, что хватил через край в порицании медлительности шефа.
– Впрочем, я назвал бы это неторопливой мудростью...
– Ах вы подхалим, - пожурил его в ответ шеф и со страдальческой миной глянул на часы, которые шли очень медленно. И тряхнул головой, словно желая избавиться от какого-то дурмана.
– Ах вы льстец. А я заслушался, убаюкиваясь... Все же человек слаб, слаб, падок на лесть.
– И, прищурившись, посмотрел перед собой в одну точку... зияющую точку, сквозь которую просматривался, как мираж, Млечный Путь.
И в эту минуту Нахангов, мучившийся от догадки, понял, кто есть он, сидящий сейчас в шатре, и, словно в беспамятстве, закричал:
– Неужто это он?! Явление народу! Сталин!
Давлятов вздрогнул, услышав это имя, и побледнел оттого, что мрачные его предчувствия сгустились в реальность.
– Нет! Этого не может быть, - пробормотал он, хотя не был ни напуган, ни даже взволнован... будто холодная заклепка в памяти.
А Нахангов прокричал тем временем не своим голосом... прорезался такой звук, словно шел от первых утробных звуков,
еще не отшлифованных в слова, но нанизывающий роды и поколения... возглас Матери человеческой...– Иосиф Виссарионович, возвращайтесь! Кругом беспорядок! Летим мы черт-те где - в хаосе... Надо влить пламя в огонь, силу в мышцы, беса в ребро, седину в бороду... баобаб в дупло, гвоздь в толпу... Иосиф Виссарионович, вы слышите?! Ау! Уа!
– Нахангов развернул своего даджаля и пролетел, орущий, совсем близко от ракеты Давлятова, и тот потянулся, чтобы прикрыть ему рукой рот, но промахнулся.
– Да замолчите вы! Не будоражьте историческую память... Тихо, тихо...
Но Нахангов, правда, с меньшим рвением, как бы отрезвленный, продолжал кричать:
– Иосиф Виссарионович". О, какое это откровение! Какая казнь! Какое спасение! Ради этого мига я готов терпеть неудобство полета, не пересаживаясь в свою персональную машину...
Тот, кому он кричал, в эту минуту как раз наклонился, чтобы скрепить своей подписью документ, название которого успел прочитать сверху Дав-лятов: "Всемирная декларация о подушном налоге ненатуральном обмене дарами природы и об отмене транснациональных валют - фунтов стерлингов, иен, долларов, марок, тугриков..." Сидящий в шатре поднял голову, и какая-то тень, похожая на воспоминание, промелькнула по его угрюмому лицу... и отлетела от него, как звук.
И в эту минуту мини-магнитофон в очередной раз подлетел к уху Дав-лятова и просвистел безо всякой связи: "Вспоминай! Вспоминай! Вспоминай!" - и Давлятов вдруг опять вспомнил те фолианты, которые своей страстью и логикой помогли ему в разоблачении Салиха, - "Огнеупорные породы" автора Бабасоля и "Гениальный роман" автора Шаршарова, с весьма лукавой начинкой.
И сразу же на площадку недалеко от шатра, куда сверху был устремлен растерянный взгляд Давлятова, выбежали двое заседателей, неся с собой какую-то ширму или занавес, быстро установили все это и вытянулись в неподвижности по обе стороны. К ним выпорхнула та самая грозная судья, заменившая плотный, неженский джинсовый костюм на легкомысленный наряд белый пиджак над короткой юбчонкой, чуть ниже пояса, в высоких желтых сапожках с изогнутыми кверху носками.
В руке у нее блеснула та самая сабля, облокотившись на которую сидел Ибн-Муддафи. Она грациозно взмахнула саблей, будто разрезая занавес. Занавес отодвинулся, и из-за ширмы показалась некая пирамидальная конструкция из зеркал, прямых и кривых, сложенных так, чтобы создавать иллюзию... аллюзию... люзию... мюзию... канюзию...
– Оле-ап!
– крикнула судья, в которой неожиданно вылупился талант цирковой актрисы, и по мановению ее руки зеркала повернулись причудливым отражением, и Давлятов с удивлением заметил внутри зеркала Бабасоля, прижатого, как куколка в своем коконе. Но вот плечи его стали вытягиваться, раздваиваясь, и от фигуры Бабасоля отделился Шаршаров и застыл с бледным восковым лицом, и оба они - академик и известный беллетрист-возвращенец вытянулись в такой мучительной позе, словно были сиамскими близнецами, с туловищем о двух головах.
– Оле-ап!
– подпрыгнула в своих изящных сапожках судья-актриса, сделала реверанс в сторону невидимой публики и, подняв саблю, ловким взмахом рассекла зеркало надвое. Отсеченные половинки.зеркала наклонились, и из них вывалились - направо Бабасоль, налево - Шаршаров; ошеломленные своим безболезненным отделением друг от друга, ойи Секунду смотрели, помаргивая, на свою избавительницу. Затем, сообразив, что рассечением зеркал номер не кончается, вскочили и, прижав под мышками те самые фолианты, о которых вспомнил Давлятов, понуро побрели в сторону плахи, сопровождаемые угрюмыми заседателями...