Пленница тирана

— Хорошая моя… — шепчу, отдаваясь порыву, заскользив руками по ее коже, — ниже, к выпирающим косточкам внизу живота, ощущая ее тепло и пульсацию, — и снова понимаю, — даже кожа у нее особенная. Нежная, бархатная, — ну точно, — цветок!

Фиалка, — вот из тех, бархатистых, — и глаза у нее точно такого же цвета…

Снова втягиваю сосок, уже впиваясь в него зубами, ловя ее стон и новый толчок тела подо мной.

Хочется раздеться, почувствать ее — кожа к коже, тереться, скользить по ней всем телом.

— Тссссс, — дергается, — на этот раз резко, жестко, — и глаза ее одуренные распахиваются.

Только, блядь, — снова в них этот отвратный, набивший мне, блядь, уже оскомину, ужас. Откуда? Как будто я не знаю, что она внизу уже совсем влажная, — мне даже прикасаться, чтобы это проверить, не нужно.

Пытается отползти, как будто не мужчина к ней пришел, а один из моих питомцев, мать вашу!

— Тихо, маленькая, — ловлю за плечо и притягиваю к себе.

Хрен знает, что происходит, но у меня, кажется, даже от того, что она на полметра отдаляется, ломка начинается, прямо тут же — по запаху ее, по ее коже…

— Мы не с того с тобой начали, — прижимаю ее голову к себе, снова ныряя в роскошь охренительных волос.

Опять накрываю грудь рукой, снова — ласково, еле ощутимым прикосновением, — и, блядь, морщусь, чувствуя, как снова дергается, — я ее, блядь, что? Каленым железом сейчас пытаю?

— Давай попробуем по-другому, — аккуратно, одними пальцами, провожу рукой вниз, дурея от мурашек, тут же рассыпающихся по ее коже. — Я не разобрался, да и времени не было, — опускаюсь к нижней стороне бедра.

Может, — ее и правда научить ни хрена ничему не успели там, у Маниза? Хрен его знает, — может, в первый же день на воровстве попалась? И не трогал ее никто?

От одной мысли об этом начинает рвать крышу, — и мне, блядь, нужны все мои силы, чтобы сдержаться и не наброситься на девчонку, как голодный зверь.

Блядь, — это охренительно просто, если я первый, кто к ней прикаается! К ротику ее, к ягодицам упругим. Может, даже между грудьми член чужой не побывал? Потому и дергается так, — тогда понятно, резко я с девочкой начал, сразу со старта. Больно ей было, и страшно, наверное, — вот теперь и реакция такая ненормальная. Хрен его знает, — все может быть.

— Это может быть очень приятно, — шепчу, возвращаясь руками к ее груди, разминая, чуть оттягивая сосочки. — Просто расслабься.

Судорожно втягивает носом воздух, — вот прямо с сопением, через силу, — а меня снова рвет, когда вспомню, что точно так же дышала через раз с членом моим во рту.

Нет, явно никто ее не готовил, не учил это делать, — дышать их, блядей, в первую очередь учат. И не замечаю, как сжимаю соски со всей дури, ощущая их под руками мелкими камушками.

— Я буду аккуратным, — шепчу, подхватывая ее и укладывая на спину. — Хорошо?

Молчит. Только глаза зажмурила, — ну точно, как ребенок, и сопит тяжело.

— Хорошо, — шепчу, обеими руками разводя ее ноги в стороны.

Вижу, даже в темноте, — помокрела таки девочка. Переливается все, блестит в нежных перламутровых робко подрагивающих складочках.

И снова делаю то, чего никода не делал, — раздвигаю ее губки внизу, поглаживаю складочки, чуть прижимаю, и снова отпускаю, — сам, блядь, от этого кайфуя. Красивая девочка, даже там красивая. И нежная, — вот как бутончик, росой покрытый.

— Раскрой губки, — нависаю уже над ней, вклиниваясь между ногами.

Надо бы, по-хорошему, одежду снять, — но это уже выше моих сил, — и так сдерживаюсь, как пацан, готовый на женщину наброситься.

Послушно приоткрывает, снова с шумом выдыхая.

— Умница моя сладкая, — вожу пальцами по приоткрытым губам, ласкаю, каждую складочку на них ощутить хочу. И снова — будто током простореливает насквозь, от губок этих сладких, от того, что мои они. И ни хера никому отдавать не собираюсь.

— Втяни его, — опускаю палец в ее сладкий ротик, — не вбиваясь, осторожно, медленно, ощущая шершавый язычок новым током по коже. — Всоси.

Послушно втягивает, — и меня, блядь, просто дергает всего.

На первый раз хватит нежностей, — а то реально сейчас просто изнасилую, — резко и жестко, и не один раз. Так, что сидеть потом не сможет.

Но все же помню, что она там — маленькая и нежная, что тело ее еще не привыкло, — и не тороплюсь.

Прижимаю дернувшуюся было ногу к матрасу и аккуратно упираю головку в ее вход, — а сам член рукой сжимаю, чтобы не ворваться.

Проталкиваюсь, — медленно, осторожно, давая ей привыкнуть к моему члену, дурея от ее узости, от сопротивления стенок, через которое приходится проталкиваться.

И, блядь, выдыхаю, — так, как будто сто лет под водой пробыл, когда наконец оказываюсь в ней весь. Это, блядь, — кайф!

Нет, кайф — это не то слово, это — не о том. Это — изысканный деликатес, что-то невероятное, редкое, охуительное. Такое, от чего не оторвешься, едва попробовав.

Раздвигаю ноги ее шире, и нависаю уже всем телом, удерживаясь на локтях, чтобы не придавить.

— Открой глаза, — голос совсем превращается в хрип. — Я хочу, чтобы ты на меня смотрела.

— Медленно открывает, и я, напившись этим ее фиалковым свечением, как сумасшедший, делаю первый толчок. Не резкий, — но глубокий, на всю длину. Чувствуя, как реально срывает крышу.

Всхлипывает, — а меня колотить, дрожью пробирать начинает, — от каждого звука.

От дыхания ее рваного, от зрачков сумасшедше расширенных, от того, как яркий румянец белоснежную кожу заливает.

Зубы сжимаю до хруста, — лишь бы не сорваться, лишь бы не начать вколачиваться — бешенно, со всей дури, теряя голову, — будет теперь все с ней иначе, по-другому. Нежным с ней быть хочется. И глаза ее другими увидеть, — задурманенными от наслаждения, молящими, чтоб взял ее сильнее. С болью от желания, — вот единственная боль, которую я видеть в этих фиалках хочу. И только представлю, — как срывать начинает в миллиарды раз сильнее.

Так хочу эту девочку, что прямо под кожу бы проник.