Площадь отсчета

Одоевский взял паузу, видно записал и расшифровывает, подумал Бестужев, ложась спать. Он был доволен своим днем — правда, латынью не позанимался, зато какую чудесную штуку придумали они с Мишей. Теперь только осталось князю немного взяться за ум — и все пойдет путем. А там, глядишь, и по всей тюрьме можно будет перестукиваться, даже согласовывать свои показания!

Возможности были безграничны!

На следующее утро последовало сообщение от Саши. Он явно пользовался похожим шифром — его послание состояло из ритмических пар. Два–три сигнала с паузами, потом частый стук, потом опять с паузами. Бестужев записал, но получилась у него полнейшая чушь. Саша пользовался какой–то другой азбукою. На самом деле не составило бы особенного труда расшифровать и ее… если бы она имела смысл! Николай Александрович бился полдня, пока не понял: Одоевский просто решил, что его развлекают, а выстукивал он в ответ совершенно произвольные ритмические фигуры!

Ближе к вечеру, когда грубого и неприятного дневного охранника сменил Соколов, Николай Александрович снова взялся за Одоевского.

— Жертва моя вечерняя, — стал он, как бы молясь, напевать из церковного канона, — жертва–а–а…

При этом он несколько раз простучал слово жертва.

Одоевский тоже спел какую–то молитву, но на стук не ответил.

— Никола! — раздалось с Мишиной стороны, — я все понял, не трудись понапрасну!

Прекрасный поэт Александр Одоевский не знал последовательности букв в русском алфавите!

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ РОМАНОВ, МАРТ

Он проснулся, как частенько нынче просыпался — на своей походной кровати, устроенной в кабинете. Еще только начинало светать, но уже какая–то птица так и заливалась на ветке под окном. Весна! Николай Павлович сел на кровати, натянул рейтузы, сунул ноги в сапоги, потянулся — суставы хрустнули. Совсем он в последнее время забросил гимнастику — на улице было холодно, да и времени не стало совсем. Лишь иногда по вечерам в большой зале с колоннами фехтовали они с адъютантом Кавелиным. Фехтовал Кавелин не ахти как, зато хоть не поддавался ему сразу же, как все остальные, этим, по крайней мере, был полезен. Эдак и распуститься недолго! Николай набросил на себя мятую сорочку и решительно отправился вниз на улицу. Снега во дворе почти не было — лежала только большая подтаявшая серая куча у самого крыльца. Весна! У караулки, где всегда занимался он раньше, стоял незнакомый усатый солдат, который испуганно вытаращился и вытянулся перед ним в струнку.

— Как зовут? — по привычке спросил царь.

— Брусков, Ваше императорское величество! — глаза у него были вытаращены до невозможности, вот–вот выскочат.

— Принеси–ка мне ружьишко, Брусков, — как можно ласковее попросил Николай Павлович — ему стало жалко солдата.

Выделывая артикулы, он вспомнил, что давно уже не видал того солдатика, с которым они так весело когда–то болтали по утрам, и ему стало интересно, куда это он делся. После упражнений, запыхавшись, подозвал он караульного.

— Тут был у вас такой солдатик, небольшого росточка, — он рукой показал какого, — кажется, Филимонов Сергей. Где он?

— Не могу знать, Ваше императорское величество!

— Ротного ко мне!

Пулей прибежавший ротный, капитан Прибытков, точно так же вытягивался в струнку и робел, как солдат. К этому Николай Павлович еще не совсем привык — к этой всеобщей боязни. Чем ниже чин, тем мягче он старался разговаривать с людьми, но они все равно, глядя на него, менялись в лице так, словно видели перед собою привидение.

— У тебя в роте Сергей Филимонов?

— Так точно, Ваше императорское величество, — рапортовал Прибытков, — арестован-с… в связи с событиями 14-го числа-с!

— А он в них участвовал, капитан? — усмехнулся Николай. Ему показалось забавным, что розовощекий Филимонов с его пуговичным носиком был способен на участие в мятеже. Капитан замялся.

— Участие рядового Филимонова в декабрьском неустройстве-с устанавливает полковой суд, Ваше величество!

— Нынче у нас уже март, капитан. Можно было б и установить. Пришли его ко мне, да не мешкай!

Николай Павлович, как всегда умылся холодной водой из бочки, растерся ветошью и застегнул рубаху до самого горла. Теперь, даже рано утром, ему уже нельзя было пройтись по дворцу расхристанным. Жизнь у него давно была уже совсем другая.

Весь этот день он занимался полицейским ведомством. Первая же инспекция показала, что нерешенные дела в участках пылятся годами, поэтому теперь он наезжал с неожиданными проверками в разные округа столицы и требовал отчитываться о наведении порядка в делах. Порядку больше не становилось. Сегодня заглянул он в книгу, куда заносились происшествия по Васильевскому острову. «Найдено на улице мертвых тел — 2» — значилось в книге. Далее следовало: «Скончавшихся от неизвестных причин — 2». А графою ниже стояло: «Итого — 4».

Полицмейстер, генерал Шульгин, стоял перед ним, как истукан, глядя ему прямо в глаза преданным собачьим взглядом, и никак не мог объяснить, что означает цифра четыре.

— Ты пойми, генерал, — выговаривал ему Николай Павлович, — ни ты, ни я за каждым дураком–квартальным проследить не можем. А даже если и сможем в Петербурге, уже до Ярославля нам не добраться. Однако лестницу метут сверху… Ты согласен со мной?

— Более чем согласен, Ваше величество!

— Так найди же мне средство научить людей думать, исполняя вверенную им должность… Вознаграждай их, наказывай, составляй мемории — но научи!

…На этом поучительном пассаже портьера отодвинулась, и в кабинет заглянул адъютант Алексей Лазарев. Вид у него был смущенный.

— Ваше величество…

— Да, Лазарев?

— Было приказание доставить к вам лично солдата Филимонова…

— Да, где он?

— Он здесь, Ваше величество, но войти отказывается!

Генерал Шульгин открыл рот, но не сказал ни звука…

— В каком это смысле отказывается, Лазарев? — Николаю Павловичу стало весело, и он встал из–за стола.

— Он говорит, что это в ваших интересах, Ваше величество, — развел руками Лазарев.

— Генерал, побудь с нами, голубчик, — улыбаясь, одернул мундир Николай Павлович и вышел в приемную залу.

Посреди комнаты, между двух конвойных, стоял Серега Филимонов. Узнать его было трудно. Он похудел в два раза, лицо его было изжелта–бледно, глаза ввалились, он зарос неровной прозрачной бороденкой, волосы торчали спутанными клочьями. Тем не менее выражение лица его было прежнее — веселое и оживленное, и точно так же весело смотрел вверх его крошечный круглый носик.

— Ба–ба–ба, Филимонов! — воскликнул Николай Павлович, — старый знакомец! С каких это пор ты нас не жалуешь?

— Да я объяснял им, Ваш величество, — бойко и совершенно бесстрашно отвечал Филимонов, — там у нас бани–то не было… грязный я немножко, как говорится, волосья–то от вшей шевелятся, прощенья просим… я и говорю, куда я пойду–то, к ним в кибинет… там ковры, стало быть, они с меня, черти, на ковры и попрыгают!

При этих словах конвойные отшатнулись от него в обе стороны. Николай Павлович звонко захохотал, вслед за ним прыснул и Лазарев, а потом уже, прикрывая ладонью рот, беззвучно затрясся от смеха генерал Шульгин.