По чердакам и подвалам

— Совершенно справедливо, — поддакнулъ усачъ. Оба эти прошенія моихъ рукъ дло.

— Гд-же эти женщины?

— Андревна, гд эти египетскія муміи? — спросилъ усачъ хозяйку.

Та, не понимая, посмотрла на него широкооткрытыми глазами.

— Господину старухи нужны. Гд старухи-то у тебя.

— Ахъ, старухи-то? Такъ ты-бы и говорилъ толкомъ, — отвчала баба. — Старухи въ церковь побираться пошли.

— Стало быть нищія? — задалъ вопросъ членъ общества.

— Христовымъ именемъ, батюшка, побираются.

— Бездтныя?

— Ни-ни… Никогошеньки у нихъ нтъ. Древнія старушки. Ино по купечеству ходятъ, ино по церквамъ побираются. Купцы-то теперь по дачамъ поразъхались, такъ куда какъ трудно старушкамъ. По улицамъ просить — городовые ловятъ.

Поститель сдлалъ помтки на прошеніяхъ и спросилъ:

— Изъ этой квартиры есть еще четвертое прошеніе. Прошеніе отставного канцелярскаго служителя Захара Пустявкина.

— Есть, есть такой у насъ. Вотъ онъ тутъ около печки живетъ. Вотъ его сундукъ, вотъ и клтка его съ птицами. Птичникъ онъ.

— Гд-же онъ? Позовите его.

— А синицъ на Смоленское поле ушелъ ловить.

— Старикъ?

— Древній. Руки трясутся.

— Весь ходуномъ ходитъ, — прибавилъ усачъ. — Ужъ на что вамъ: даже самъ себ прошеніе не могъ написать. Я ему за сороковку написалъ. Бывшій чиновникъ и не могъ прошенія написать.

— Бездтный? Есть родственники?

— Никого, батюшка, совсмъ сирый. Какъ перстъ, одинъ, — отвчала хозяйка.

Поститель собралъ бумаги и сталъ уходить.

— Стало быть ничего не получу въ помощь, — сказалъ ему вслдъ усачъ, прищелкнулъ языкомъ и прибавилъ:- Не вкусно! А я воображалъ!

III

Дале члену общества пришлось спуститься опять въ подвалъ и ощупью пробираться по какому-то совершенно темному и сырому корридору. Впереди его бжалъ босоногій бжалъ мальчишка въ рваныхъ штанишкахъ объ одной подтяжк. Онъ былъ въ качеств проводника, велъ члена общества со двора и говорилъ:

— Здсь наша мамка, вотъ здсь…

— Ступенекъ нтъ? спрашивалъ членъ общества, боясь споткнуться.

— Нтъ, здсь ступенекъ нтъ. Здсь только кошки сидятъ. Много кошекъ.

И дйствительно около ногъ что-то шмыгнуло.

— Разв здсь фонаря не зажигаютъ?

— Нтъ, не зажигаютъ. Идите сюда. Вотъ наша дверь.

Дверь распахнулась и мелькнулъ слабый свтъ. Членъ общества вошелъ въ подвальную комнату съ сырыми сводами. Она освщалась маленькимъ окошкомъ и ночникомъ, висвшимъ около русской печки. Хоть окно было и отворено, но пахло затхалью, онучами, прлью, дымомъ.

— Мамка! Иди сюда… Баринъ тебя спрашиваетъ.

Изъ-за печки вышла тощая, морщинистая женщина пожилыхъ лтъ, съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ, изо рта котораго торчала соска.

— Вы вдова солдата Дарья Набрюшкина?

— Я ваше благородіе, я… Она самая и есть. Я прирожденная солдатка, ваше благородіе, — бодро, по-солдатски отвчала женщина и даже одной рукой какъ-то подбоченилась, притопнувъ при этомъ ногой.

— Вы подавали прошеніе о помощи?

— Подавала, ваше благородіе, подавала. Бдность-то ужъ очень одолла, ваше благородіе. Работишки никакой нтъ. Я работы, ваше благородіе, не боюсь, а вотъ съ мая мсяца господа поразъхались по дачамъ — и словно заколодило. Я и по стиркамъ, я и по поломойничеству — а теперь такія времена пришли, что куда ни сунешься — никому не надо. Ходила на огородъ полоть, но тамъ танцорки полольщицы съли, потому что он изъ себя артель, вс изъ одного мста, за свою сестру стоятъ, а чужую выживаютъ. Я сама цпной песъ, но гд-же одной женщин отъ цлой артели-то стругаться! Такъ и съли. А пить-сть надо съ малыми ребятишками, — тараторила женщина,

— Это вашъ грудной ребенокъ?

— Нтъ, не мой, а жилицынъ. Нанимаю вотъ этотъ подвалишко и двухъ жиличекъ держу. Пошла это она паспортъ себ выправлять, безъ паспорта-то не позволяютъ жить, а сама мн ребенка за пятачокъ поняньчить оставила. Вонъ мой пострленокъ стоить. Это мой. А нешто у меня можетъ, быть грудной ребенокъ, коли у меня мужъ шесть годовъ померши? Я, грха на душу не возьму, женщина уже въ лтахъ постоянныхъ.

— Сколько у васъ дтей?

— Четверо, ваше благородіе, четверо. Въ томъ-то и дло. И вс пить-сть просятъ. Вотъ этотъ, самый махонькій. Ладила въ ученье его, въ сапожники, да не берутъ. Говорятъ: малъ еще. Старшенькій по тринадцатому году въ столярахъ въ ученьи живетъ и ладятъ съ мста согнать его, такъ какъ у насъ такой уговоръ былъ, чтобы быть ему въ моихъ сапогахъ, а сапоженки ему не на что купить. Дочку еще, по двнадцатому году, хорошо что въ подняньки изъ-за хлба пристроила, а другая дочка, по десятому году, при мн живетъ, а теперь вотъ за щепками ее съ корзинкой на постройку послала. Да бьютъ ужъ очень мастеровые за щепки-то. Такъ вотъ самъ-третей и живемъ въ бдствіи неприступномъ. Только и молю Христа-Бога, какъ-бы поскоре ягоды поспли, да лавочники варенье варить начали-бы, сейчасъ-бы я въ чистильщицы и пошла на ягоды. Явите божескую милость, ваше благородіе, разршите намъ помощь въ бдности лютой. Вся перезаложилась. Безъ байковаго платка сижу. Вчера послдній байковый платокъ къ жиду стащила.

Женщина заморгала глазами и поклонилась въ поясъ. Поститель принялся что-то отмчать на прошеніи. Она продолжала:

— Я работы не боюсь, ваше благородіе. Три мужа у меня были и вс три солдаты. Тятенька солдатъ былъ. Трехъ мужей пережила — и вотъ осталась съ сиротами. Меня, ваше благородіе, весь егерскій полкъ знаетъ, весь семеновскій полкъ знаетъ и въ восьмомъ флотскомъ экипаж кого хотите спросите о Дарь Набрюшкиной — вс меня знаютъ. Второй то мой мужъ изъ восьмого флотскаго былъ. У егерскихъ офицеровъ я у всхъ перестирала, семеновскіе также, которые ежели старики, тоже меня помнятъ. Я прирожденная солдатка, я работы не боюсь, а вотъ теперь такое время пришло, что куда ни сунься — везд незадача. Я прирожденная солдатка. У меня одинъ брать изъ кантонистовъ въ писаряхъ былъ, унтеръ-офицеръ, дай Богъ ему царство небесное, но отъ виннаго малодушества умеръ, былъ и другой братъ въ музыкантахъ, но грудь себ на труб надсадилъ и Богу душу отдалъ. Вы полковницу Балабаеву изволили знать? Она теперича померши.

— Нтъ, не знаю.

— Такъ вотъ этого пострелнка она и крестила, — указала женщина на своего мальчика и снова продолжала:- Я прирожденная солдатка, я женщина ломовая, я работы не боюсь, я трехъ мужей пережила.

— Сколько вамъ лтъ? — перебилъ ее членъ общества.

— Сорокъ пятый въ доход. Я бревна таскать пошла-бы, ваше благородіе, но женщинъ-то на бревна не берутъ. Пробовала около винной лавки картошкой да яйцами торговать — городовой прочь гонитъ. «Подай, говоритъ, жестянку». Говоришь ему: «какую теб жестянку, коли я прирожденная солдатка?» «Нтъ, говорить, все равно, надо жестянку». Ужъ я и яйцами-то съ картофелемъ его прикармливала — ничего не вышло. «Подай», говорить, а намъ и пить-сть нечего, такъ какая жестянка! Явите, ваше благородіе, божескую милость прирожденной солдатк.

— Да, вы получите вспомоществованіе — отвчалъ членъ общества и сталъ уходить изъ подвала.

— Очень вамъ благодарны, ваше благородіе. Вотъ ужъ утшили, такъ утшили, — говорила женщина, кланяясь. — Позвольте, ваше благородіе, я вамъ ночникомъ посвчу, а то у насъ ужъ очень темно въ корридор-то. Какъ слпые, ощупью ходимъ.

IV

Передъ обитой оборванной клеенкой дверью, на площадк вонючей лстницы, элегантная, пожилыхъ лтъ, нсколько худощавая дама съ сильными слдами розовой пудры на лиц. По одну сторону дамы не мене ея элегантный молодой человкъ, одтый по послдней мод въ длинное пальто и съ моноклемъ въ глазу, по другую сторону — ливрейный лакей крупнаго роста. Сзади полупьяный дворникъ безъ шапки. Молодой человкъ и лакей поддерживаютъ даму подъ руки. Дама томно закатила подъ лобъ глаза и тяжело дышетъ.

— О, Боже! Дай мн до конца снести крестъ мой! — шепчетъ дама.

— Вы, ma tante, спирту понюхайте, отдохнемъ и войдемъ, — суетился молодой человкъ. — Никаноръ! Дай сюда спиртъ! — обращается онъ къ лакею и беретъ отъ него флаконъ. — Вдыхайте, вдыхайте, ma tante.

Дама потянула въ себя носомъ изъ флакона и проговорила:

— А еще смются надъ нами, что мы ничего не длаемъ!

— Это тотъ, ma tante, смется, кто ничего не понимаетъ.

— Въ литератур смются, печатно смются надъ дамами-патронессами.