По нехоженной земле

налетали почти беспрерывно и не выпускали нас с базы вплоть до 3 марта. Особенно

свирепый шторм разыгрался в ночь на 29 февраля, мы прозвали его Касьяновой бурей.

Буйный снежный вихрь несся со скоростью, превышающей 20 метров в секунду.

Сложилась погода, о которой говорят: «света белого не видно». При 35-градусном

морозе такую погоду трудно было переносить даже на базе. Метель буквально душила.

И это продолжалось почти трое суток.

После метели Арктика преобразилась. Вверху не осталось ни одного облачка. По

утрам еще задолго до восхода солнца небо окрашивалось в характерный для

наступления полярного дня нежный медно-зеленый цвет, потом становилось

бирюзовым; а вечерами, когда солнце уходило на покой, на небе вновь появлялись

зеленовато-голубые оттенки. Они сгущались, приобретали цвет вороненой стали, и на

этом фоне загорались необычайно яркие звезды. Барометр держался хорошо. Казалось,

все предвещало длительное затишье.

Мы решили, что время наступило, и 3 марта выступили в поход.

Новая страда началась.

Первую ночь мы провели в 30 километрах от базы, у берегов островов Седова. На

следующее утро, чтобы сократить путь километров на тридцать и выгадать целый

переход, мы не пошли в глубь залива Сталина, а направились через морские льды, по

прямой линии, на мыс Кржижановского. Высокие [353] гряды торосов располагались

здесь, как правило, параллельно нашему курсу и почти не мешали передвижению.

В минувшую полярную ночь у нас не было необходимости предпринимать

большие переходы. Самые продолжительные поездки на собаках не выходили за

пределы островов Седова и не превышали 60 километров. Для нас они были скорее

развлечением, чем работой. И теперь мы, стосковавшись по длительной дороге, рвались

вперед. Нас радовал и ледовый простор, и медно-зеленое небо, и застывший в

неподвижности воздух, и быстрый бег собак; а мороз казался такой же незначительной

помехой, как и окружающие нас холмы торосов.

С утра попрежнему стоял полный штиль, термометр показывал — 40°, небосвод

был совершенно чистый, и ничто не предвещало перемен. Потом мы любовались

разгорающейся зарей и наблюдали, как из-за горизонта выплывал четко очерченный,

полный диск солнца.

Но все хорошее скоро закончилось. После полудня с северо-востока налетела

метель, покрепче той, которую мы пережидали перед отправлением в поход. Буран

нагрянул, точно смерч, и через четверть часа ничего не осталось от спокойной

обстановки последних двух суток.

Теперь идут уже третьи сутки, как метель бушует со страшной силой, держит нас

на месте и заставляет гадать: где же мы находимся — все еще у берегов Северной

Земли или, как говорит Журавлев, уже приближаемся к Архангельску?

...Пока писал, руки у меня совсем закоченели, хотя я несколько раз и прерывал

записи. Но все же это занятие помогло мне скоротать часы.

Время уже заполночь. Попрежнему гудит метель, а за палаткой тот же бурлящий

черный ад. Лед под нами цел, толчков не чувствуется.

Пора заступать на дежурство Сергею. Он будет прислушиваться к бушеванию

метели, следить во тьме за льдами, а я заберусь в спальный мешок и засну с надеждой

на то, что утром положение улучшится.

* * *

Проснулся от боли в ноге. Низ моего спального мешка был завален свежим

снегом. Журавлев, весь белый, точно мельник, стоя на коленях, сбивал с себя снежную

пудру. Лицо его было мокро, а с бровей свисали длинные ледяные сосульки. [354]

Он только что делал вылазку: хотел «посмотреть», что делается «на улице».

Выход из палатки оказался занесенным сугробом, и Журавлев, чтобы выбраться наружу,

должен был отгрести снег внутрь палатки и почти по пояс завалить меня.

Сейчас он только что вполз обратно.

— Ад, настоящий ад! Еще хуже, чем вчера, — услышал я вместо утреннего

приветствия. — Палатку совсем сровняло. Боялся — не найду ее и ползал с веревкой.

Словно Иван-царевич с клубком ниток. Все собаки опять под сугробом. Ветер не дает

подняться, даже на коленях не устоишь...

— Потому ты и навалился на меня? — перебил я, выдергивая свою ногу из-под

его колена.

Сергей попытался отодвинуться в сторону и тут же уперся в противоположную

стенку палатки. Наше жилище, придавленное сверху сугробом, а внутри наполовину

загроможденное ворохом снега, стало очень тесным.

— Как трещина?

— Добрался до нее на четвереньках. Обратно еле дополз. Вся засыпана снегом, не

расходится. Что-то удерживает льды.

— Значит, доброе утро!

— Да, добрее не придумаешь!

Так наступило утро 7 марта. Часы показывали 8.

Мы очистили от снега одежду, сложили ее в еще свободный угол палатки и

приготовили завтрак. Потом кое-как выгребли из палатки снег и расчистили выход. Он

теперь уходил вертикально вверх и напоминал узкий колодец. С трудом мы выбрались

наружу.

Журавлев был прав. Метель свирепствовала еще сильнее, чем накануне. Ветер не

изменил направления. У палатки скорость ветра достигала 28 метров, а когда мы

выползли на гребень прикрывавшего лагерь тороса, анемометр показал 34 метра в

секунду. Это означало, что жестокий шторм перешел уже в ураган. По шкале Бофорта,

принятой моряками для классификации движения воздуха, ураганом называется ветер

со средней скоростью более 29 метров в секунду, или более 105 километров в час; такой

ветер называется еще и 12-бальным. Выше этого балла показателей на шкале нет. А в

графе «влияние ветра на наземные предметы» о ветре со средней скоростью в 23 метра

в секунду (крепкий шторм) сказано: «вырывает с корнем деревья»; жестокий шторм со