По нехоженной земле

из бака послышалось шипение, потом побулькивание — вода закипела. Все шло

нормально. Добротность стирки казалась обеспеченной.

В это время кто-то вбежал в домик и сообщил, что показался медведь. Снаружи

уже доносился дружный лай собак. Охота и свежевание добычи заняли больше часа.

Вернувшись на кухню, я убедился, что здесь все в порядке. Вася, освободившись

от работы в радиорубке, заботливо подкинул в плиту уголька. Вода в баке клокотала,

точно лава в кратере. Выкурив трубку и передохнув после охоты, я, наконец, решил

посмотреть на белье. Сунув в клокочущий бак палку, я вытянул какую-то вещь и застыл

в недоумении. Долго смотрел, пока по некоторым признакам не убедился, что это одна

из моих лучших верхних рубашек. Белизна ее полотна всегда доставляла мне

удовольствие. Теперь рубашка была разрисована полосами грязно-бурого цвета. Потом

мне попался носок. Раньше он был коричневым, а сейчас стал почти белым. Но и это

было еще не все. Следующий улов в баке оказался самым загадочным. Собравшиеся

товарищи, пытаясь определить расползавшуюся на палке массу, высказывали [346]

самые разнообразные догадки. Один говорил, что это медуза, и изобразил искреннее

удивление появлением ее в баке. Другой интересовался — не попал ли туда каким-либо

образом столярный клей. Наконец уверяли, что вместо стирального порошка я положил

в бак весь запас желатина. А в это время, переливаясь перламутром, с палки все еще

сползала непонятная густая и студенистая масса. Только пуговицы, найденные потом в

баке, помогли разрешить загадку. Я прекрасно помнил, что точно такие же пуговицы

были на моих шерстяных комбинезонах... теперь, конечно, уже бывших комбинезонах.

После этой злополучной «стирки» я, подсчитав белье, остававшееся в чемоданах,

возблагодарил свою предусмотрительность, подсказавшую в Москве благую мысль

сделать солидные запасы. Непострадавшего белья должно было хватить надолго.

Потом мы освоили и прачечное дело. Правда, белье, выстиранное нами, не было

белоснежным, но все же оно всегда было чистым.

Так шаг за шагом мы осваивали домашнее хозяйство. Теперь идет восемнадцатый

месяц, как мы остались в одиночестве, во всем предоставленные самим себе. Но у нас

уютный и опрятный домик; едим мы прекрасный хлеб; совсем не плохо питаемся; спим

на чистых простынях; наше здоровье отлично сохраняется. Многие ранее незнакомые

нам занятия освоены нами совсем не плохо, и мои спутники иногда в шутку говорят о

том, кто и какую вновь приобретенную профессию закрепит за собой по возвращении

на материк.

Новая страда

В полдень минуло двое суток, как мы с Журавлевым, точно медведи в берлоге,

лежим в палатке, тоскуем и слушаем вой метели. Да еще какой метели! Такую в

здешних краях мы переживали всего лишь три-четыре раза. Скорость ветра не спадает

ниже 20, преимущественно держится на 22—23, часто достигает 25 метров в секунду и

все еще продолжает усиливаться.

Окружающий пейзаж меняется на глазах. Правда, из-за бешеного снежного вихря

мы видим очень мало. Не в силах стоять на ногах, ползая по-пластунски, мы

наблюдаем, да и то больше ощупью, только небольшую площадку между двумя

высокими грядами торосов, где раскинут наш лагерь. Площадка заносится новыми и

новыми сугробами. Еще вчера похоронены под снегом наши собаки и сани. Палатка на

три четверти погрузилась в сугроб. Видневшийся гребень мы обложили [347]

снежными кирпичами. Теперь снег забил щели между кирпичами, ветер сгладил

неровности, и наше убежище совсем стало похожим на звериную нору. Чтобы попасть в

него, надо нырять вниз.

Все же сходство его с медвежьей берлогой только внешнее. И все преимущества, к

нашему сожалению, целиком на стороне берлоги. В ней не живут сразу два взрослых

медведя, и поэтому там просторнее, чем у нас. В ней, под многометровыми заносами,

значительно теплее и тише, чем в палатке. И, наконец, самое главное, всякая берлога

находится на земле, и обитателю ее нечего опасаться, что под ним расколется пол или

что он вместе со своим жильем будет унесен в открытый океан. Во всем этом у нас нет

ни малейшей уверенности.

Наш лагерь находится (во всяком случае, должен бы находиться) среди морских

льдов, на половине прямой линии между южным выгибом островов Седова и мысом

Кржижановского на острове Октябрьской Революции. Термометр внутри палатки, когда

в ней не горит примус, показывает от 30 до 32° мороза, а вчера температура падала до

— 39°. Метель такая, что даже днем трудно что-либо рассмотреть, а ночью нас

окружает непроглядная бушующая тьма. Она гудит, свистит, стонет и со скоростью

курьерского поезда несется куда-то в неизвестность. В темноте не видно собственных

рук. Откройся под нотами трещина, и не заметишь ее — шагнешь в полной

уверенности нащупать твердую опору. Правда, при таком ветре не только нельзя

шагнуть, но и просто встать на ноги. Может быть, это и к лучшему. Ползать сегодня

безопаснее, чем ходить. Руками можно ощупать появившуюся трещину и таким

образом избежать риска нырнуть в воду.

— Эх, и стругает, любо-дорого! Не то сбесилась, не то боится на свидание к

лешему опоздать! — восхищается охотник метелью.

И тут же совсем другим тоном добавляет:

— Хотел бы я знать, где мы сейчас находимся? Не может так случиться, — метель

стихнет — глядь, а мы перед Архангельском? Прямо к набережной причаливаем —

встречайте, мол, полярных героев! Вот было бы здорово!

Интерес к местоположению нашего лагеря далеко не праздный. Мы знаем, где

остановил нас шторм, но где находимся сейчас, не имеем ни малейшего представления.