По Старой Смоленской дороге

Небо было таким голубым и просторным, каким оно может казаться только летчику, глядящему из больничного окна.

Он любовался небом в безоблачные дни и не отходил от окна в пасмурные. Для него не существовало понятий: хорошая погода, плохая погода.

Молодой человек, по фамилии Заморин, стоящий у окна в халате и туфлях, всякую погоду делил только на летную и нелетную. Он определял на глаз высоту облачности и ее характер: многослойная ли? есть ли в облаках окна? направление ветра?

Ночами, удлиненными бессонницей, он лежал с открытыми глазами и мысленно вел заново свои воздушные бои.

Картина одного из недавних боев стояла перед его глазами во всех подробностях, во всей своей стремительной переменчивости. «Юнкерсы-87» на высоте тысяча с небольшим метров построились каруселью для бомбежки, так что каждый самолет делал неуязвимым «юнкерс», летевший впереди него. Истребители прикрытия «Мессершмитты-109ф» барражировали на высоте около четырех тысяч метров. Они набрали такую высоту, чтобы лучше видеть небо и чтобы «яки» не смогли приблизиться незамеченными; начиная воздушный бой, не мешает иметь перед противником превосходство в высоте.

Старший группы Голубов решил не ввязываться до поры до времени в бой с истребителями прикрытия, не набирать высоту, а, наоборот, снизиться, чтобы карусель «Юнкерсов-87» разобщила группы истребителей. Заморин со своим ведомым Качановым снизился до трехсот метров и снизу же ударил в цепочку «Юнкерсов-87» до того, как «мессершмитты» заметили эту хитрость и поспешили на выручку к своим бомбардировщикам. Вот здесь-то Заморин в полной мере и оценил остроумный маневр своего командира. Как умело Голубов воспользовался тем, что фашистские сторожа слишком удалились от своих подопечных!

Удачный маневр привел к тому, что строй «юнкерсов» был сломан. В воздухе началась беспорядочная кутерьма, она была на руку атакующим. «Юнкерсы» уже не могли вести организованного защитного огня, какой ведут, когда летят зловещей цепочкой.

И еще с удовлетворением вспоминал Заморин в тишине больничной палаты о том, как в последнем бою он ударил «юнкерсу» в хвост, когда тот выходил из пике, потеряв в какой-то степени скорость. В атаку Заморин пошел под таким углом, который делал неуязвимым его самого; немецкий стрелок был в тот момент беспомощен. Для верности Заморин дал прицельную очередь с дистанции не больше тридцати метров. «Юнкерс» так и не загорелся, но Заморин, поглядев через гаргрот, успел заметить, как «юнкерс» начал медленно падать.

Позже друзья, проведавшие Заморина в госпитале, сообщили, что его «крестник» плюхнулся в болото, неподалеку от наших позиций. Он избежал пожара и взрыва. Командиром «юнкерса» оказался матерый фашистский ас, обер-лейтенант, на нем был Железный крест с дубовыми листьями. Он сдался нашим в плен, но, перед тем как поднять руки, успел выстрелом в упор убить своего стрелка. Как объяснил фашист на допросе, он расправился со стрелком потому, что считал того виновником катастрофы. Русский летчик перехитрил стрелка, тот обязан был отразить нападение сбоку до того, как «як» стал неуязвим. Но в том-то и дело, что Заморин пошел в атаку на таких курсах, при которых немецкий стрелок не мог встретить его огнем. Фашисту потом доказали, что он не прав, что стрелок его не был виноват, но никакого раскаяния или сожаления убийца с Железным крестом не выказал. И Заморин с удовлетворением подумал: как хорошо, что он сбил именно этого обер-лейтенанта, отъявленного фашиста!..

О последнем, роковом полете Заморин приучил себя думать спокойно. Даже когда он выбрасывался с парашютом из горящего самолета, Заморин не считал себя побежденным, не потерял чувства превосходства над врагом, потому что успел в начале того боя поджечь «мессершмитт» и спасти ведомого Качанова, приняв на себя всю тяжесть неравного поединка.

Только вот как он не заметил, когда загорелся самолет? Впрочем, горючее было уже на исходе, а каждый опытный истребитель знает, что, чем меньше горючего в баке, чем больше испарений бензина, тем быстрее самолет воспламеняется.

Сперва он увидел языки огня на плоскостях, и тут же огонь внезапно вспыхнул перед самыми глазами — какое счастье, что был в очках. Затем он начал отвязываться мокрыми от бензина руками, на которых уже плясало пламя.

Он решил перевернуть машину вверх шасси, чтобы выпасть из кабины, — это проще всего. Но ручка не послушалась летчика: был перебит какой-то трос.

Тогда он высунулся из кабины по пояс и попытался вылезть на крыло. Куда там! Воздух так гнул и прижимал туловище к борту самолета, что казалось, вот-вот переломит позвоночник.

С огромным трудом ему удалось выброситься из самолета, когда рукава комбинезона начали тлеть.

К счастью, огонь еще не тронул парашюта. У Заморина хватило сил догадаться, что нельзя сразу открывать его, нужно подождать, пока пламя на комбинезоне не собьет воздухом.

Земля летела навстречу с сумасшедшей быстротой. Уже настало время рвануть за красное кольцо, но он почувствовал, что руки совсем ослабели. Очевидно, это было уже за границей человеческих возможностей, но он напряг последние силы и дернул обожженной рукой за спасительное кольцо. Его с силой встряхнуло на лямках, и белый шелк заплескался над головой.

Воздушный бой шел над самым передним краем, и он приземлился в трехстах метрах от линии фронта в расположении какой-то стрелковой роты. Ротная медсестра забинтовала ему кисти рук, отдававшие запахом горелого мяса. Наверно, когда он дернул за кольцо, с его руки до самых кончиков пальцев, словно перчатка, сползла черная, обуглившаяся кожа.

Заморин долгие, долгие недели не расставался с повязками.

В госпитале его кормили с ложечки, и он вначале не мог даже поправить себе подушку на койке.

В больничной палате царила медленная тишина. Гром далеких боев слышался только в шуме и потрескивании наушников, в словах диктора, читающего очередное сообщение Советского информбюро. Диктор сообщал о бомбовых ударах по Сталинграду, о воздушных боях над Волгой, о налетах немцев на Москву.

И Заморину в обрывках сна, перемежающегося с бессонницей, чудилось, что он снова ведет воздушный бой, преследует желтокрылого, похожего на осу «мессершмитта». Вот Заморин пристроился в хвост фашисту, с каждой секундой тот все ближе и ближе, уже отчетливо видна свастика на стабилизаторе. Заморин жмет на гашетки. Почему же «мессер» невредим? Промаха быть не может. Значит, Заморин расстрелял все патроны. Холодный липкий пот выступает на лбу. Лента пуста! Как же это он так погорячился и не рассчитал? А может, на его счастье, патроны еще есть? Заморин судорожно сжимает кисти рук и с такой силой прижимает большие пальцы к указательным, что не выдерживает, вскрикивает от боли и просыпается.

Прошел не один месяц госпитальной жизни, прежде чем были сняты повязки и бинты. Молодая кожа обтянула кисти рук. Но они казались чужими, никак не хотели повиноваться. Они потеряли остроту осязания, словно кто-то надел на них толстые варежки. Руки до того ослабели, что казалось, на каждой по пять мизинцев.

Дело шло к поправке, но тем острее становилась тревога.

По мнению врачей, о полетах больше и думать нечего. Но самое страшное — сам Заморин не был уверен в том, что они ошибаются.