По Старой Смоленской дороге

Иногда он был близок к отчаянию и, может быть, беззвучно плакал в тишине больничной палаты, но, поскольку слез никто не видел, упоминать о них необязательно.

Заморин тянулся к тумбочке у койки и доставал силомер с пружиной или резиновую грушу — наподобие тех, которыми пользуются парикмахеры для опрыскивания клиентов одеколоном. Он подолгу, до боли и немоты в пальцах, сжимал и разжимал то левую, то правую руку; податливая резина дышала в кулаке.

Постепенно к коже на кончиках пальцев возвратилась острота осязания. Суставы обеих кистей окрепли настолько, что Заморин, пожалуй, рискнул бы уже подтянуться на турнике.

Пришло время выписываться из госпиталя.

— Починили мы вам, батенька, шую и десницу, — сказал на прощание начальник госпиталя. — А что касается полетов, то…

Он безнадежно развел руками.

— Только не увольняйте из авиации, — попросил Заморин. — Ну направят в тыл. А что мне там делать? Я ведь родом из Белоруссии. Самолет для меня, сами понимаете… И профессия, и дом, и вся семья моя…

— К сожалению, самолет вам противопоказан, — сказал начальник госпиталя как можно мягче, но категорическим тоном и опять развел руками.

— Мне бы только в свой полк, — настаивал Заморин. — Летчик из меня все равно не выйдет. А товарищи не оставят в беде. Подберут подходящую работенку на земле…

Простим эту бескорыстную хитрость молодому человеку, которому невмоготу было расстаться с полком и который не представлял себе жизни вдали от аэродрома.

Начальник госпиталя не был казенным человеком, а тут еще помогла сердобольная Анна Петровна Стеценко, хороший врач и большой души человек. Заморина не уволили из авиации.

И вот наконец настал этот долгожданный день расставания с госпиталем.

Сказаны все слова благодарности и прощания. Выслушаны все пожелания, трогательные советы. Последние дружеские напутствия — и человек со свертком в руке вышел из дверей госпиталя. Он торопился в свой полк.

Голубое небо над головой.

Летчик жадно глотает свежий воздух. Как он не похож на воздух больничной палаты! Палату можно проветривать бесконечно, но запахи йодоформа и эфира неистребимы.

Заморин еще стоял у дороги и ждал попутной машины, а уже мечтал о том, как он снова заберется на сиденье летчика, закроет прозрачный колпак над головой и вырулит на старт.

«На земле все равно сидеть не буду», — упрямо твердил он себе.

Он добрался до родного полка и прежде всего направился на взлетную дорожку и на линейку, где в березовых нишах стояли самолеты с белой молнией, прорезавшей фюзеляж от винта к хвосту.

Заморина встретили так, как встречают летчики своего собрата, вернувшегося чуть ли не с того света.

Рукопожатия. Радостные возгласы. Крики. Объятия. Поздравления. Поцелуи.

Заморину невероятно повезло. В то время как он лежал в госпитале, командиром полка был назначен Анатолий Емельянович Голубов.

— Не узнаете меня, Анатолий Емельянович?

Голубов вгляделся, смущенно пожал плечами:

— Что-то не припомню…

Да и как узнать парня, если даже Голубов и был когда-то с ним знаком? Заморин, наверное, забыл о том, что лицо у него в шрамах…

— Заморин я. Из Могилевского аэроклуба.

— Ваня Заморин? Вот это встреча! Ну, нашего полку прибыло!

Они обнялись. Голубов долго и тяжело хлопал ученика по плечам, но при этом был сильно озабочен. Неужели один из его лучших учеников потерян для полетов?

Ну а что касается работенки на земле, Голубов постарается подобрать на аэродроме что-нибудь подходящее; он знал, что такое для Заморина полк.

Давнее знакомство связывало Голубова и Заморина. Когда-то инструктор Борисоглебской школы Голубов приехал в Могилевский аэроклуб на выпускные экзамены и отобрал несколько юношей, желавших стать военными летчиками, в свою школу. Среди этих молодых учлетов был Иван Заморин.

Война разлучила Заморина с родными, они жили в деревне Костенке Могилевской области, южнее шоссе, ведущего из Могилева на Быхов. Можно было только гадать о том, что с родными. А пока следовало воевать так, чтобы с каждым днем сокращалась дорога отсюда, с аэродрома под Козельском, до родной Белоруссии, стонущей под кровавой пятой фашистов. Да, полк действительно стал для Заморина родным домом и семьей, и ему страшно было подумать, как он мог бы сейчас жить вдали от своих боевых друзей, не деля с ними тревог и волнений, не помогая им хоть чем-нибудь на земле…

Летчики шумной ватагой направились в столовую, время было завтракать. За столом вокруг Заморина расселись боевые друзья: Сибирин, Запаскин, Лобашев, Ляпунов, Пинчук, Баландин, Ходаковский. Не было конца шуткам и расспросам. Не успел Заморин позавтракать, как ему сообщили, что он зачислен на свою старую должность, взят на довольствие, ему выписан летный паек.

Летный паек ему был выписан, однако с ножом и вилкой Заморин управлялся с трудом и держал их в руках как-то неуверенно, словно прикосновение к ножу и вилке причиняло боль. Он очень боялся, что летчики заметят его неловкость. Кто знает, может, они и в самом деле ничего не заметили, а может, притворились, что не видят.

Заморин не забыл захватить с собой из госпиталя силомер с пружиной и резиновую грушу и теперь тайком продолжал упражнять руки.

Тренировка, повседневная и настойчивая, принесла свои плоды. Пальцы обеих рук становились все более цепкими, гибкими, сильными, и наконец — счастливый день! — он убедился, что руки его воскресли для летной работы.

Волнуясь как новичок, подошел Заморин к истребителю. Вот он, белый зигзаг на сильном теле истребителя, вот он, мгновенный росчерк молнии, — знак родного полка!

Впервые после шести месяцев и десяти дней Заморин занес ногу на крыло «яка» и влез в кабину. Он в лихорадочной спешке ощупал все ручки, рукоятки, тумблеры, краны, и все они беспрекословно, как бывало, подчинялись его пальцам. Заморин осмотрел все приборы, надел зачем-то кислородную маску, потом снял ее.

Старший техник эскадрильи Агавельян стоял на крыле и рассказывал о маленьких усовершенствованиях в машине: новый стопор у дутика, несколько изменен запуск мотора.

Этот кран запуска мотора Заморин, как ни силился, открыть не мог.

— Резьба подкачала. А точнее сказать — руки, — грустно заметил Заморин.

Он посмотрел на механика и покраснел от смущения и досады.

— Да, резьба тугая, — поспешно согласился механик Тулупов. — Этот кран я тоже, если лениво пообедаю, не сразу поверну.

Заморин видел, что Тулупов открыл кран без малейшего напряжения. Но тем не менее приятно было слушать ласковую ложь товарища, который хотел избавить его от смущения и неуверенности.

Голубов понимал, что не так просто подняться в воздух летчику, который не летал больше полугода. Хорошо бы, конечно, выпустить Заморина на двухместном истребителе, на спарке, но их в полку нет.