По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо

Стали расходиться. Девки убирали со стола. Воевода, поклонившись, отправился перед сном проверить — как там дружина. Игорь и Ярополк увели пьяного брата. Немой выскользнул за дверь. Всеволод остался один.

Голова была ясной, спать почему-то не хотелось. Он, кажется, знал почему.

Дверь тихонько отворилась, и в покои вплыла толстая Фимья, неся сложенные стопкой свежие полотняные простыни.

— Постельку тебе переменю, княже.

Всеволод не сказал ничего, только усмехнулся. Подумал: вот и князь Глеб так же усмехается. Отчего при этой девушке ухмылочка так сама и лезет на губы? При Марьюшке не бывает такого.

Про Марьюшку думать не хотелось.

Фимья застелила постель. Подплыла к князю. Поклонилась.

— Не нужно ли чего, княже?

Глаза ее, в полумраке теперь совсем темные, смотрели прямо. Красивая просто до невозможности.

Всеволод подумал, что на ее вопрос можно дать только два ответа: либо сказать — да, и она останется, либо — нет, тогда ее не станет здесь, в покоях.

Стояла, ждала. Руки сложила на животе. Кисти рук маленькие, наверное, мягкие. И не толстая вовсе — просто налита девушка здоровьем, жизнью, сладостью… Да что там раздумывать.

— Помоги мне сапоги снять. Устал я что-то.

Темные глаза улыбнулись. Поплыла к двери. На миг испугался: уйдет? Задвинула засов. Подошла к постели, ждала. Всеволод тоже подошел, сел, вытянул ноги. Склонилась. В русых волосах — пробор, чистый, ровный. Приговаривала мягко, словно ребенка укачивала:

— Вот мы сейчас князюшку разуем, разденем, спать положим. Будет нашему князюшке тепло-тепло, сладко-сладко.

Помогла снять кафтан. Всеволод не утерпел, тронул груди.

— Сейчас, милый, сейчас.

Подошла к столу, дунула на светильник, дунула на другой. Третий не задула.

Приблизилась. Сбросила верхнее платье. Улыбнулась, взялась за подол рубашки, потянула вверх. Забелела, закруглилась в полутьме. Перекинула косу за спину, подошла ближе, розовыми сосками к самому лицу.

— Ну, вот, князюшка. Давай-ка, ложись скорей.

Потянула его, податливого, за собой.

Глава 15

Утром двинулись на Рязань.

Великий князь еще раз пристрастно допросил разбуженного Глеба Святославича, который клятвенно подтвердил, что все силы Романа находятся в Рязани и что оставляемой Коломне бояться нечего: он и сам, князь Глеб, хотел идти на соединение с Романом, ведь нужно было им договориться о дальнейших действиях. На вопрос Всеволода, о каких действиях собирались у него за спиной договариваться мятежные князья, Глеб ничего ответить не мог, оправдывался тем, что ходит в воле Святослава, без его отцовского позволения сам ни на что решиться не может. Словом, Рязань под самым боком у Владимирского княжества превращалась в оплот Святославовых сил. В этом случае дробить силы оказывалось невыгодно ни Роману мятежному, ни Святославу, и, значит, Коломну можно было оставить на время без дружины — ей пока ничего не грозило.

Бледный, с помятым после вчерашнего возлияния лицом, князь Владимир никак не мог решить — то ли ему остаться в городе, что было предпочтительней, или уж не отставать от Всеволода, с ним пойти к Рязани и там снискать славу защитника справедливости. Говоря по совести, ему хотелось остаться в княжеских покоях, отлежаться, а поправившись, принимать городских жителей с жалобами и просьбами, распекать того же тысяцкого и, разумеется, простить измену ключнице Фимье, которая вчера так обрадовалась возвращению князя Владимира, законного своего владетеля. Чего там — возможность остаться в Коломне и княжить обещала томному и расслабленному Владимиру множество маленьких и больших удовольствий.

Но оставить великого князя, когда дело еще не закончено? Даже тяжелое похмелье, лень и похоть не смогли побороть княжеского честолюбия. Владимир отправился вместе с дружиной великого князя. Правда, на коне еще ехать не мог — мутило, поехал в крытом возке.

Тысяцкому Осьмаку самим великим князем было велено пленных Глебовых ратников препроводить во Владимир, собрав и вооружив горожан, числом достаточным для сопровождения. Все расходы по этому делу, разумеется, ложились на город — и за такую милость Коломне еще следовало благодарить князя Всеволода, ибо тем самым, хоть и в небольшой степени, искупалась вина коломчан, не сумевших защитить своего юного князя Владимира. Тысяцкий это понимал и благодарил.

Отсюда, от Коломны, до Рязани было самое большее два дня пути. И нужды в провожатых уже не было: река Ока сама выводила Всеволода на Рязань. Следовало поспешать, ибо на сердце у великого князя было неспокойно — Юрята и Четвертак с основными силами уже, наверное, подошли к рязанским стенам. И хотя войска у них было достаточно, чтобы взять город и покрупнее, все же в таком деле, как осада, лишних войск не бывает, и поддержка пяти сотен дружинников могла прийтись кстати.

Ехали почти все время высоким берегом Оки, не пряча войска в дубравах и лесах, понемногу принимавших нарядный осенний вид, до самой Рязани прятаться было не от кого, и Всеволод жалел, что поспешность этого похода не позволила ему стребовать с Коломны достаточного количества судов, чтобы сплавиться вниз по Оке.

Путешествие по воде казалось сейчас великому князю столь желанным, потому что плавное движение мимо неторопливо проплывающих берегов в желто-багровых кущах как нельзя лучше отвечало его нынешнему благостному расположению духа. Всеволод словно забыл, что следовало бы гневаться и настраивать себя на грядущую беспощадную битву. Даже вероломный князь Роман порой виделся ему не таким уж виноватым и казался порой жертвой обстоятельств. Ох уж эти обстоятельства! Сколь они бывают разнообразными и, стекаясь в причудливые сочетания, какое воздействие оказывают на нас, несмотря на наше сопротивление!

Отчего давешний грех ему совсем не видится грехом, думал Всеволод. Ночь, проведенная в сладких трудах с красавицей ключницей, не вызывала чувства вины перед княгиней Марьей, и даже наоборот — сейчас, когда так свежи были воспоминания о мягком и свежем теле соблазнительницы Фимьи, любимая супруга представлялась еще более желанной, чем раньше. Такое случилось со Всеволодом впервые со дня свадьбы. Раньше, даже при виде Марьюшкиных придворных девок-красавиц, игривые желания если и приходили, то ненадолго. Но вот — случилось. И Всеволода сейчас занимал вопрос: если считать произошедшее грехом, то какой это Грех — княжеский или человеческий? Князю многое позволено его положением, происхождением, властью. Сам же князь может позволить себе и того больше. Тому достаточно примеров. Юные наложницы-полонянки, жены, заточаемые в монастыри. Да мало ли? Князю простится, его грех замолят епископы. А для людей любострастие их правителя — едва ли не самый извинительный порок. Если, конечно, этот порок не отягощен страстью к насилию и не окрашен злобой.

Как странно, из всех земель, существующих под солнцем, только на Руси целомудрие представляет собой одну из важнейших ценностей. И только у русского князя мимолетная любовная забава способна пробудить если не угрызения совести, то, по крайней мере, необходимость привести свою душу в состояние равновесия. Не стал бы взвешивать на невидимых духовных весах такую мелочь, как обладание чужой женщиной, ни суровый германец, ни сладкогласный византиец, ни горделивый поляк, ни уж тем более хитрый половчанин. Так почему же русский князь испытывает нужду в самооправдании?

А Фимья была хороша…

С великого князя многое спросится, и многое от него потребуется. Так пусть и дано ему будет многое. Неожиданным образом ласковая пышнотелая красавица заставила Всеволода глубже и полнее почувствовать свое значение как великого князя, призванного на великие дела…

Конь под ним шел ровной и мягкой рысью. Всеволоду, ехавшему во главе полка, было покойно в седле, приятно думалось, и даже сама необходимость вести войну сейчас почему-то казалась не такой тягостной, как обычно. Передавалось ли его приподнятое настроение дружине или счастливо складывавшиеся пока обстоятельства похода были тому виной, но все в войске выглядели веселыми, и даже Глебовичи, еще вчера подавленные и молчаливые, оживленно беседовали друг с другом и не очень обижались на шутки Кузьмы Ратишича. Эти шутки, касавшиеся как безрадостного, зависимого положения рязанских князей, так и их неумения пить и не напиваться, говорили о том, что воевода Ратишич свою службу у великого князя ставит выше родовитости Глебовичей, и Всеволоду это нравилось. Хотя в другое время он, может, и одернул бы воеводу.