Победителю достанется все

Как только они покончили с едой, он встал и отправился в соседний домик, к Ютте и Андреасу — сыграть с Андреасом в шахматы. Его встретили радостно, Ютта по привычке чмокнула его в щеку, и ему сразу полегчало. Андреас за эти годы отнюдь не стал гениальным архитектором, как все ожидали, а превратился в добродушного, почти совсем лысого толстяка. Но зарабатывал он, судя по всему, прилично и всей своей осанкой, каждым движением излучал довольство, которое распространялось и на окружающих. А Ютта была по-прежнему стройна, сохраняла спортивный стиль и милую угловатость движений, которая так нравилась Ульриху.

— Ну, как дела? — спросил Андреас, расставляя фигуры.

— На твердую троечку, — ответил он как обычно. Взгляд его упал на раскрытый иллюстрированный журнал, где во весь разворот была помещена цветная фотография алкоголика-негра в Гарлеме, и он добавил: — Особенно по сравнению вот с этим.

— Еще бы, — хмыкнул Андреас, мельком взглянув на фото. — Потрясающий кадр, верно?

Да, кадр был потрясающий, иначе и не скажешь. Он бил наповал, от него невозможно было оторваться.

Негр, бородатый мужчина между тридцатью и сорока, скорчившись, лежал на полуистлевшем матраце, вперив в пространство тусклый взгляд из-под оплывших, воспаленных век. Это был не отсутствующий, а именно погасший горестный взгляд, тщетно пытавшийся отыскать в смутных глубинах души хоть что-то менее безотрадное, чем эта трущобная конура с замызганным полом, усеянным засохшими спагетти, окурками и пустыми бутылками, чем эти грязные лохмотья или этот сломанный стул с лопнувшей обивкой из красного пластика. Этот человек воплощал тупую покорность судьбе, он знал — или чувствовал, — что у него уже нет сил отсюда выбраться. Он смирился со своим поражением, погряз в нем окончательно и бесповоротно. Но была в его безнадежной сломанности какая-то детская нежность, выразившаяся в странном и трогательном жесте: пальцами одной руки он сжимал указательный палец другой, словно последнюю частицу своего распадающегося «я».

— Кадр и вправду потрясающий. — Больше Фогтман ничего не смог сказать, глядя на этот снимок, завораживающий и отталкивающий одновременно. Картина словно засасывала его, тянула в свои темные глубины, и он всеми силами сопротивлялся этому чувству.

— Сейчас решится, кто выиграет, — сказал Андреас, протягивая ему кулаки с зажатыми в них черной и белой пешками.

— Это почему же сейчас? — поинтересовался он.

— Черные проигрывают, — Андреас кивнул на фотографию.

— Я выигрываю любым цветом, — ответил Фогтман.

Ему достались черные, и он действительно выиграл.

Немного погодя к ним зашла и Элизабет, они с Юттой устроились за столом, пока он и Андреас в другом углу за журнальным столиком доигрывали партию, потягивая светлое датское пиво. И потом, когда они вчетвером сидели за бутылкой вины, которую как проигравший выставил Андреас, было гоже очень уютно. Им было хорошо друг с другом, хорошо и привычно, никто никого не стеснял. Когда так долго друг друга знаешь, общение только в радость. Сноп света от лампы, вобравший в себя их тесный кружок, их загорелые лица, был как бы зримым воплощением этой общности, которую, по-видимому, ощущал каждый, отчего всем было весело и легко.

Но все это мгновенно улетучилось, едва он и Элизабет, попрощавшись с Юттой и Андреасом, двинулись к своему домику в мглистом полусвете северной летней ночи.

— Счастливо добраться! — крикнул нм вслед Андреас, словно им предстояло одолеть долгий путь, а не каких-то пятьдесят метров.

Но двум упрямо замкнувшимся в молчании людям и такое расстояние может показаться бесконечным. Внезапно, будто надеясь что-то от него услышать, Элизабет остановилась.

— Я больше этого не выдержу, — выдохнула она наконец.

— Чего? — изумился он.

— Твоей ненависти — ко мне, к Кристофу, к отцу.

— С чего ты взяла? Нет у меня к тебе никакой ненависти.

— Нет, есть, и ко мне больше, чем к другим. Ты, верно, просто не замечаешь.

— Ерунда, — пробормотал он. — Глупости.

Но это была скорее защитная реакция, на самом же деле он был изумлен я ждал, что еще она скажет, хотел убедиться, что она действительно все понимает — про него, про себя, про них обоих. Пусть она раскроется, вдруг им удастся наконец поговорить по душам? Вдруг она совсем не такая, как он думал раньше, вдруг он только сейчас и узнает ее по-настоящему?

— Ну хорошо, — попробовал начать он. — Между мужем и женой всякое бывает, ссоры и разлад тут в порядке вещей, как и наоборот.

У него чуть было не вырвалось «как и любовь», но в последнюю секунду он успел проглотить это слово, в котором ему виделась ловушка, жадно подстерегающая его всю жизнь. Он срочно заслонил это слово другим: «наоборот», так-то лучше.

— Но не ненависть, — проговорила она.

— Какая ненависть? — удивился он. — Ничего подобного, поверь.

Неужели она действительно не понимает, что он не может не лгать и что именно она вынуждает его к этому чаще других?

— С какой стати мне тебе лгать? — спросил он.

— Тогда обещай, что никогда этого не сделаешь.

— Но как? Не клясться же?

— Поцелуй меня.

Он наклонился к ней, и их губы соприкоснулись мягко и нежно, но робко и как-то уж слишком торжественно, и казалось, нет силы, способной хоть что-то в этом изменить. Она закрыла глаза, и уже одно это было ошибкой.

Немного погодя они, скользя, спустились по песчаному откосу и направились к дому. В туфли набился песок. Окно их спальни было распахнуто настежь. В комнате, наверное, опять полно мошкары.

— Завтра мы целый день будем одни, — сказала она. — Кристоф собирается взять напрокат велосипед, а Ютта и Андреас поедут во фьорд и берут отца с собой.

— Постой, ведь завтра солнцеворот?

— А как же. Вечером все поедем на пляж. На закате устроим большой костер. Я уже сказала Ютте, чтобы потом они приходили к нам.

С большей охотой он бы пошел праздновать к Ютте и Андреасу, но Элизабет, видимо, все уже продумала и организовала. Наверное, ей не хотелось снова оставлять Кристофа и Патберга одних. На подходе к дому она взяла его под руку и на секунду заставила остановиться.

— Что мы с тобой завтра будем делать?

— Бездельничать. Читать. Я два детектива купил.

— А после обеда поедем на море?

— Там видно будет.

Когда они вошли в темный дом, навстречу выбежала Бесси, виляя хвостом и требуя от Элизабет ласки. Та склонилась над собакой, обхватила ее голову, принялась гладить по спине и бокам. Стоя над ними, он бездумным взглядом взирал на эту сцену.

— Иди первый в ванную, — шепнула Элизабет.

Он кивнул и молча направился в ванную, слыша, как у него за спиной Элизабет говорит собаке что-то ласковое. Вымылся он наспех, стараясь не шуметь, тщательно обмыл только потные ноги. Здесь, на отдыхе, снова дала о себе знать его давняя неприязнь к своим скрюченным пальцам. На пляже, где все бегали босиком, он неизменно появлялся в кедах, хотя в них прели ноги и он натирал водяные мозоли.

— Зачем ты их носишь? — спросила однажды Элизабет. — Это же такая ерунда. Никто не смотрит на твои пальцы. А мне это вообще ничуть не мешает.

Тебе — нет, подумал он. Но когда он бывал с другими женщинами, то всячески старался скрыть этот свой изъян. Быть может, Элизабет даже хочет, чтобы у него было увечье пострашней, тогда бы она окончательно прибрала его к рукам. Сама того не сознавая, она, возможно, желает ему бед и неудач.

Он прислушался. За стенкой, в гостиной, Элизабет о чем-то говорила с Патбергом, — тот, видимо, спросонок был немного не в себе. Он бормотал что-то невнятное и, похоже, не вполне понимал свою дочь, потому что теперь она говорила, отчетливо выделяя каждое слово.