Победителю достанется все

— Во фьорд, — повторяла она, — вы поедете во фьорд. После завтрака они за тобой заедут.

Патберг в ответ что-то пробормотал — то ли не понял, то ли не соглашался.

— Во фьорд. Там, говорят, очень красиво.

Снова послышалось ворчливое брюзжание.

— Нет, — ответила она, — устроите пикник. Где-нибудь на берегу.

Она говорила уже довольно громко. Видимо, Кристоф тоже проснулся, Спать в одной комнате со стариком — непонятно, как он вообще это выдерживает.

— Нет, — снова увещевала Элизабет, — тебе это вредно. Тебе нельзя так волноваться.

И вдруг с удивительной отчетливостью Фогтман услышал, как Патберг сказал:

— Возмутительная наглость, — а потом повторил еще громче: — Возмутительная наглость!

Он знал, что Патберг имеет в виду его и нарочно говорит громко, чтобы он услышал.

— Возмутительная наглость! — выкрикнул старик в третий раз.

Элизабет теперь отвечала тише, вынуждая, видимо, и отца понизить голос. А может, не хотела, чтобы муж из ванной расслышал ее слова. Вот черт! — думал Фогтман. Как же я теперь выберусь? Меньше всего ему хотелось встревать в семейную сцену.

Теперь он слышал, как Элизабет успокаивает старика, оттесняя его обратно в спальню. Голоса доносились уже с другой стороны, к ним примешивался и голос Кристофа. Но разобрать ничего было нельзя. Видимо, они говорили тише, придвинувшись друг к другу. Наконец-то, никем не замеченный, он смог пройти через гостиную в спальню и лечь. Отсюда их голоса слышались разборчивей. Речь шла о таблетке снотворного, которую в порядке исключения собирались дать старику. Мне тоже таблетка не помешала бы, подумал он, натягивая на голову одеяло. И ему захотелось уехать далеко-далеко, прочь из этой жизни, прочь отсюда.

Утром, когда он проснулся, желание исчезнуть все еще не прошло, будто он пронес его через все свои беспокойные сны. Но едва он осознал это желание, как оно тут же втиснулось в пределы достижимого и разумного: он поедет на пляж. В красноватом свете, струившемся на деревянную стену сквозь оранжевые занавески, он увидел рядом спящую Элизабет. Во сне она отвернула разомлевшее лицо от света и, словно ища защиты, зарылась в подушку. Невозможно было понять, как она умудрялась дышать в такой позе, но ее плечи ровно и едва заметно вздымались и опускались. Он тихо встал и прошел в ванную. А когда вернулся в гостиную, Элизабет в купальном халате уже выходила из спальни, на ходу отводя с лица пряди растрепавшихся волос.

— Что с тобой? — спросила она. — Зачем ты поднялся в такую рань?

Испытывая необъяснимое желание причинить ей боль, он ответил:

— Просто неохота созерцать за завтраком глупую обиженную физиономию твоего отца. Лучше уж поеду на пляж.

— Ульрих, — в голосе ее был тихий укор, — ты же сам вчера затеял эту ссору. Надо быть великодушнее.

— А с какой стати я должен портить себе утро? — спросил он, ожидая новых возражений, но она промолчала. Почти раздосадованный столь легкой победой, он сказал, что ему все равно надо купить газеты и позвонить. Потом взглянул на часы и спросил:

— Не знаешь, в котором часу они уезжают?

— Не раньше половины десятого. Он еще спит. Я ведь дала ему снотворное.

— Тогда я к половине одиннадцатого вернусь. А ты поторопи Андреаса, чтобы он долго не возился. Скажи ему, что мне не хотелось видеть старика.

Она не ответила. Только судорожно сцепленные пальцы выдавали ее гнев. Его так и подмывало еще что-нибудь сказать, чтобы проверить меру ее самообладания, но он взял себя в руки. Он был уже в дверях, когда она сказала:

— Может, возьмешь с собой Кристофа? Он тоже хотел на пляж. Заодно и поговорите, ты ведь собирался.

— Хорошо. Скажи ему, пусть поторапливается. Я жду.

И отвернулся, чтобы положить конец дальнейшим разговорам. На террасе уже пригревало. Он потянулся и глубоко вздохнул. Прислоненные к стене, возле дома стояли складные стулья. Он разложил один, пощупал сиденье — просохло ли? — и сел.

О чем говорить с Кристофом? Как начать? Он давно уже не был с сыном наедине, оба инстинктивно этого избегали, и теперь трудно наверстать упущенное. Былой компанейский тон, принятый между ними несколько лет назад, когда они еще играли в футбол и когда он, правда без особого успеха, обучал мальчишку боксу, чтобы тот умел постоять за себя, — теперь это безвозвратно утрачено.

Он ждал. Закурил сигарету. Вообще-то приятно тут посидеть, созерцая приветливый пустынный ландшафт. Только ведь и после пляжа будет достаточно времени, чтобы вдоволь насладиться этой картиной. Теперь же надо поскорей убираться отсюда. А Кристоф все не показывается. Ничего, он подождет, пусть это и потребует выдержки. Он будет терпелив и ничем не выкажет своего раздражения. Ведь если он не сдержится — значит, сам будет во всем виноват. А ему нужно поговорить с Кристофом спокойно, легко, нужно доказать сыну, что он умеет так разговаривать и что причина их разлада вовсе не в нем. Честное слово, он попытается. Фогтман положил ногу на ногу; сигарета догорала, он ждал. Бросил окурок на каменные плиты и растер каблуком. На террасу вышла Элизабет, лицо у нее было испуганное. Он сразу понял, что она сейчас будет его успокаивать.

— Ну, где же он?

— Не сердись, пожалуйста, — сказала она. — Он не хочет вставать. — Поскольку он не отвечал и в первый момент даже не знал, что ответить, она поспешно добавила:— Говорит, не выспался, устал. Я не могла долго его уговаривать, боялась папу разбудить.

Он молча встал и направился к машине, решив как можно скорее уехать. Но столь же непроизвольно, как поднялся со стула, остановился и сказал:

— Так я и думал. — И лишь после этого, словно в ответ на пощечину, с язвительной улыбкой отчеканил: — И ты, конечно же, обещала, что потом сама отвезешь его на пляж.

Она не стала этого отрицать.

По дороге на пляж он долго не мог успокоиться. Но потом, сидя в гостиничном ресторане за завтраком, вдруг понял, что ему хорошо одному. Им овладело необъяснимое веселье, будто он, сам того не ведая, совершил какой-то важный шаг. Он не мог бы точно сказать, в каком направлении сделан этот шаг, но ему сразу стало легче, ибо гнет скованности, гнет ожиданий, который он ощущал на себе все эти дни в окружении своих близких, больше не тяготил его. На несколько часов он предоставлен самому себе, и никто ему не помешает. Вот этот завтрак — яйца всмятку, ветчина, гренки с маслом, кофе, мед — все это только для него. И он насладится этой трапезой в полном одиночестве. Как хорошо, что ни с кем не надо говорить, никого не надо слушать! Да и не вышло бы ничего из этой затеи, кроме смущенных недомолвок. Куда лучше вгрызаться в хрустящий хлеб и глотать горький, обжигающий кофе. Чувствовать, как все внутри наполняется сытым теплом, и никого, никого к себе не подпускать.

О Кристофе он думал теперь спокойно и словно издалека, как о постороннем. Он последний раз предложит Элизабет отдать парня в интернат, это, судя по всему, единственная возможность сделать из него человека. Если же она опять будет возражать, он махнет на все рукой. Со временем сама увидит, куда все катится. А ему надоело слушать, что он, мол, сам рос в интернате и должен помнить, как он там страдал. Так это когда было, бог ты мой! Смешно сравнивать ту богадельню, тот голодный зверинец, куда тетка сбагрила его после смерти матери — да еще во время войны, когда ему только-только десять исполнилось, — с нынешними превосходными, привилегированными заведениями, любое из которых они могут выбрать для Кристофа, препоручив его заботам опытнейших педагогов! Да что объяснять — только слова попусту тратить. Ее это и не интересует вовсе. Она и знать не хочет о том, как ему там жилось, ей лишь бы подыскать еще один довод, чтобы удержать Кристофа дома, под своим крылышком.