Побережье Сирта

— Ты хотел бы сейчас вернуться, Фабрицио? — спросил я, глядя на нос корабля и мягко касаясь ладонью его руки.

— Теперь я даже уже и не знаю, — сказал он с гортанным смехом, выдававшим его нервозность. — Ты сущий дьявол! — добавил он, отводя взгляд, и, даже не поднимая головы, я видел, как он улыбается. Звонкий, как от кнута, удар ливня обрушился на металлическую обшивку, полоснул по капитанскому мостику, ослепил нас, но тут же в самом центре этого мощного шквала темнота вдруг стала растворяться, словно где-то высоко над ней обрамленная абажуром лампа тонкими струйками разбрызгивала свой световой душ. Дождь сразу же прекратился, и в наступившем затишье слышалось только фырканье корабля, над которым появились легкие перья пара; ночь вдруг как бы расступилась перед форштевнем, облака стремительно, словно это был театральный занавес, раздвинулись, давая дорогу свету.

— Вулкан! Вулкан! — взвыли в унисон тридцать сдавленных голосов, да так пронзительно, как если бы корабль на что-то наткнулся или попал в засаду.

Прямо перед нами, чуть ли не на расстоянии вытянутой руки — так казалось, когда голова инстинктивно откидывалась назад при виде этой страшной вершины, — из моря, словно стена, поднималось видение. Луна обрела теперь свой первозданный блеск. Справа от нас лес огней Раджеса окаймлял своим неподвижным искрением оцепенелую воду. А прямо перед нами над морем, подобно ярко освещенному теплоходу, который, прежде чем затонуть, вертикально поднимает корму, нависал, устремляясь к волшебным высотам, кусок поднятой, как крышка, планеты, вертикальный, изрешеченный, многоэтажный, усеянный разлетающимися во все стороны неподвижными, как звезды, пучками огней и снопами света. Эти огни казались освещенными окнами фасада, безмятежное, но взмывающее до самых облаков отражение которых видишь на блестящей поверхности шоссе; в свежевымытом воздухе они подступали так близко к нам и вырисовывались настолько отчетливо, что без труда угадывались и аромат ночных садов, и глянцевая свежесть влажных дорог, и сверкание проспектов, вилл, дворцов, перекрестков, а еще дальше — более рассредоточенные огни предместий, на головокружительно крутых склонах прицепившихся к застывшей лаве; в ночном мраке они взбирались все выше и выше по уступам, по скалам, по карнизам от нежно фосфоресцирующего моря к горизонтальной подвижной линии тумана, который то окрашивал все в золотистый цвет, то закрывал последние очаги света, а то вдруг невзначай, наоборот, приоткрывал один из них совсем уже высоко, там, где его появление казалось почти невероятным, — так порой, глядя в подзорную трубу, вдруг неожиданно замечаешь альпиниста, еще мгновение назад невидимого за выступом ледника. Изменчивая кромка тумана, обрамлявшая эту световую шпалеру, как бы усекала вершину сверкающей пирамиды-пьедестала, делала ее похожей на алтарь с теряющимся в полумраке ликом бога. А в вышине, высоко-высоко над черным покрывалом из пены небытия, вертикально — до боли в затылке — выступало что-то вроде прилепленной к небу непристойной, прожорливой присоски, некое подобие знака конца времен: своеобразный слабо поблескивающий голубовато-молочный рог, неподвижный и в то же время как бы колышущийся, неизбывно чуждый, запредельный, похожий на нелепый натек воздуха. Вокруг этого видения, которое притягивало к себе сверлящий уши тоскливый крик, сгустилась такая тишина, словно воздух вдруг перестал пропускать звуки или же, соприкоснувшись с усеянной звездами стеной, превратился в дурной сон с его вялыми, тошнотворными падениями, когда весь мир опрокидывается, а возносящийся над нами из раскрытого рта неиссякаемый крик не доходит до наших ушей.

— Тэнгри! — произнес, вонзая мне ногти в запястье, бледный как воск Фабрицио, произнес таким тихим голосом, словно речь шла об одной из тех редких сил, одно лишь упоминание которых уже само по себе является молитвой и которые можно лишь признавать и наделять именем.

— Держи прямо! Ближе! — прошептал я ему на ухо голосом, который показался мне каким-то неожиданно гортанным и резким.

Но Фабрицио и не собирался поворачивать. Теперь уже было слишком поздно — настолько, что позднее просто не бывает. Волшебные чары уже притянули нас к этой магнитной горе. Мы находились в состоянии необыкновенно просветленного ожидания, у нас была уверенность, что вот-вот спадет последний покров, и от этого смятенные минуты тянулись особенно долго. Пущенная нашими натянутыми нервами черная стрела корабля летела к освещенному исполину.

— Полный вперед! — кричал весь вне себя Фабрицио.

Корабль вибрировал всем своим листовым железом — нос его ежеминутно вздымал свой черный силуэт над горизонтом и над уже близкими огнями; берег надвигался на нас, неподвижно рос, подобно идущему на таран кораблю. Нет, нам уже ничего не грозило — удача сопутствовала нам, и море было пустынно; ни один огонек не шевелился перед Раджесом, который казался уснувшим. Световой занавес, ослеплявший побережье, нас защищал, он помогал нашей черной тени растворяться в ночи. Еще одна минута, минута, вмещающая в себя века и неразрывно слившаяся с этим последним рывком скорого поезда — увидеть свое собственное вожделение, дотронуться до него, раствориться в ослепительном приближении, обжечься о появившееся из моря светило.

Внезапно справа от нас, в той стороне, где находился Раджес, берег задрожал от торопливого мигания нескольких горячих вспышек. Воздух над кораблем разорвался от тяжелого, мелодичного звука, и мы услышали, как над горными долинами пронеслись, словно глухие раскаты грома, три пушечных выстрела.

Посланец

Я стоял на носу корабля, вдыхал полной грудью первую утреннюю свежесть занимающегося дня и смотрел, как растет побережье Сирта. Его плоско распростертые на горизонте желтые берега с еще тянущимся по ним туманом в сумраке угрюмого и печального рассвета казались мне еще более обездоленными, чем обычно, и окрашенными в свинцовый цвет от моего внезапного отрезвления. На сердце у меня было тяжело: мне казалось, что «Грозный» тоже отяжелел и еле-еле тянется по плоскому морю, словно у него в трюмах скопились тонны воды. Слава Богу, я вел его назад невредимым. Круто изменив направление движения. Фабрицио уклонился от залпов, а внезапно появившаяся туча укрыла нас своей тенью. Неожиданное хладнокровие наших канониров — а может быть, просто оцепенение — помешало им ответить выстрелами на выстрелы и спасло нас от худшего. Однако кое-какие детали этой короткой стычки продолжали оставаться для меня загадочными. Даже если допустить, что беспечность Орсенны в этом отношении перешла все границы, было нечто удивительное в том, что на противоположном берегу столь упорно и столь бдительно подстерегали момент. Удивительно было и то, что в ночном мраке стрелявшие даже не стали выяснять, кому принадлежит подозрительный силуэт, словно все было известно заранее. Они не предварили выстрел никаким проверочным сигналом, и еще — чем больше я размышлял о случившемся, тем более странным казалось мне то обстоятельство, что, хотя сразу взявшая нас в огневое окаймление стрельба велась с короткой дистанции, она оказалась столь неэффективной. По зрелом размышлении я понял, что чрезмерно заблуждаться относительно сноровки Фабрицио не следует: в этих подчеркнуто снисходительных предупредительных выстрелах присутствовал элементпренебрежения и насмешки: так что чересчур покладистая стрельба, над которой в конце концов смогла с облегчением посмеяться наша команда, оставила у меня впечатление весьма неоднозначное. Я стал непроизвольно усматривать смутную взаимосвязь между циркулировавшими по Маремме слухами и этой безрезультатной пальбой. Безрезультатной? Я поймал себя на том, что покачиваю головой; как бы я желал знать, чего же все-таки хотели люди с противоположного берега.

Я с беспокойством всматривался в небольшую группу людей, заметивших нас издали и скопившихся на молу: больше всего я боялся в этот момент встретиться взглядом с Марино. Но его там не оказалось, и мне сразу стало легче.

— Эй, парень, — вынимая трубку изо рта, добродушно крикнул Джованни, обращаясь к Фабрицио, когда мы отдавали швартовы, — о какую же это ты банку руль-то погнул?

Шутка была ритуальной. Ни свет ни заря охотничье ружье уже висело у него на плече; невыразимая монотонность жизни в Адмиралтействе так и нахлынула на меня.

— Не обошлось без неприятностей, — смущенно сказал растерявшийся в присутствии своей команды Фабрицио. — Сейчас мы тебе все расскажем.

Группы растянулись по молу: люди, зябко поеживаясь, шли и беспечно бросали в воду камни. Наш небольшой отряд шествовал впереди, и я невольно прислушивался к разговорам в тех группах, куда влились люди из нашего экипажа. Смущенные и неуверенные, они не очень торопились сообщать свои новости, проявляли сдержанность: можно было подумать, что, возвратившись, они оказались не в своей тарелке. Джованни и Роберто, удивленные нашим немногословием, тоже молчали, молчание становилось все более тяжелым.

— Мы были там, — сказал я вдруг резко. — В нас стреляли. — Джованни и Роберто от неожиданности раскрыли рты, остановились и уставились на меня своими еще заспанными глазами.

— Там?.. — вымолвил наконец Джованни почти естественным голосом, вспомнив про свою знаменитую невозмутимость, которая отличала его во время проведенных в засаде охотничьих ночей, но тут Фабрицио пришел мне на помощь.

— У Альдо были на то свои основания, — сухо добавил он, отметая дальнейшие расспросы.

Эти обветренные лица как-то вдруг по-детски прониклись дипломатической сдержанностью. На них вдруг отчетливо обозначилось отставание стрелок сиртских часов: государственные соображения в Синьории все еще по-прежнему вызывали полное почитание.

— Проклятые собаки! — процедил сквозь зубы Джованни, вынимая изо рта трубку.

В голосе его прозвучала нотка подобающего сочувствия, но, к моему удивлению и к моей отраде, огорчился он гораздо меньше, чем я мог ожидать.

— Вы были там?.. — недоверчиво протянул Роберто. — Ну-ка расскажи!.. — добавил он, с заговорщическим видом беря меня за руку и с неожиданной лихорадочностью открывая дверь нашего общего зала.

Рассказ и вопросы лились нескончаемым потоком. Я чувствовал себя на удивление непринужденно. Сразу же стало ясно, что ни Джованни, ни Роберто не проявляют к моим доводамни малейшего интереса и что нет никакой необходимости перед ними отчитываться. Мы все вместе вдруг оказались в волшебной сказке, которую торопились побыстрее прожить, а о первоначальном побуждении решили пока умолчать; при этом Роберто и Джованни вовсе не стремились разрушать чары, а, как мне показалось, склонны были сами поддаться им, старались включиться в игру и присоединиться к нам. Малейшее упоминание о Марино было устранено как помеха веселью, словно и нога его никогда не ступала в Адмиралтейство. Соединив наши руки, мы легко устраняли препятствия и мешающие нам образы, освобождали склоны, по которым нам нравилось скользить вниз. Я видел, как при упоминании о Тэнгри в глазах загоралось совершенно новое любопытство. Роберто высказал несколько критических суждений по поводу методов стрельбы. Все с проникновенным покачиванием головой сошлись на том, что стрельба без предупреждения «не имела прецедента»; Фабрицио понял, что теперь можно позволить себе все, и неожиданно изрек гениальную фразу, которой подвел итоги нашей победы:

— А ведь блестящая у тебя, Роберто, тогда возникла идея — отремонтировать крепость. Ты прямо как в воду глядел.

— Я к этим людям всегда относился настороженно, — голосом пророка согласился с ним Роберто и, делая вид, что затягивается своей трубкой, скромно покраснел от удовольствия. Я понял, что выйду из зала обеленным, мало того, овеянным славой.

— Ну что ж! Вино налито, надо его пить, — сказал Джованни с нотками веселости в голосе и поднял свой стакан. — Чего эти люди добивались, то они и получили. Могу с уверенностью вам сказать, что они на этом не остановятся!