Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Побережье Сирта
Шрифт:

Церковь стояла рядом с тем местом, где песчаная коса врастает в берег, посреди убогого квартала рыбаков, о чем даже в этот торжественный день напоминали наивные и намеренно бедные детали ее внутреннего убранства. Стены церкви были увешаны чинеными-перечинеными сетями, а перед алтарем в согласии с очень старой традицией моряков Сирта вместо яслей поставили рыбацкую лодку со всеми снастями; эта плывущая под пучком света пустая колыбель странным образом преображала всю крестьянскую сцену, вносила в рождение Христа новую тревожную ноту, ставила его появление на свет в зависимость от морских опасностей. В центре нефа, под центральным куполом, полыхали огни, а остальная часть храма оставалась очень темной, но оттуда шли волны того магнетического — похожего на дрожащий над горячей дорогой воздух, — почти осязаемого общения, которые обычно исходят от ревностно причащающейся толпы. В этом рвении не было ничего общего со столь хорошо знакомой мне по орсеннским воскресным службам коровьей жвачкой, не выражавшей ничего, кроме благодушия пересчитанного стада, по ноздри погруженного в собственное пищеварение; то, что на улицах иногда можно ощутить лишь как отзвук некоего экзотического, вдруг расширяющего ноздри аромата, здесь сразу ударило мне в лицо, как мощный кулак. Толпа вся бродила от могучей закваски, поднимающей высоко-высоко

вверх купола; эта плотная толпа лиц с разлитым на них рвением подпирала собой мистическую лодку, и та колыхалась монотонно в ритм идущему из глубин, вновь обретенному песнопению; мне казалось, что в этой ночи, несомой, словно ночное яйцо в лоне зимы, я чувствую, как от дыхания горячих, разбуженных голосов у меня под ногами вот-вот начнет трескаться и таять лед, с бьющимся сердцем чувствую, как откуда-то, словно из-под земли, поднимается опасная лихорадка — слишком резкая оттепель, гиблая весна. Как шквал поднимает опавшие листья, так вверх неслась старая манихейская песня, похожая на прилетевший с моря ветер:

Он идет в глубоком мраке, Тот, по ком мой взор тоскует. Смерть его — мне обещанье. Крест его — опора мне. Искупленья страшный груз, Страха моего знаменье: Боль рождающего чрева — Зов разверзшейся могилы.

Он брал за душу, этот голос, который подхватил пришедший из глубин веков странный надгробный гимн, подобный хлопанью черного паруса над радостным праздником; он доходил до самого сердца, этот утробный голос, который так наивно старался влитьсяв зловещую тональность гимна с его незапамятным прошлым. И я не мог слушать его без дрожи — настолько он был весь пронизан глухой паникой. Подобно человеку, который, встретившись со смертельной опасностью, вспоминает прежде всего имя матери, Орсенна в час нависшей над ней смутной опасности решила всецело положиться на своих самых древних Праматерей. Как судно в налетевшем шквальном ветре инстинктивно встречает водяной вал всем своим прямым корпусом, она вкладывала в крик всю свою долгую историю, брала ее на вооружение; столкнувшись с небытием, она мгновенно вновь обрела и свою высокую стать, и свою неповторимую индивидуальность; и может быть, именно тут я, охваченный ужасным порывом, впервые услышал, как из ее глубин поднимается чистый тембр моего собственного голоса.

Тем временем пение прекратилось; сосредоточенное безмолвие возвещало, что теперь толпа готовится реализовать себя в более рациональных действиях и что совершающий богослужение священник собирается говорить. Я посмотрел на него с острым вниманием. На нем была белая ряса, какие носят в южных монастырях, и что-то в нем — его близорукий и затуманенный взор, отстраненно-нежный и в то же время маниакально-концентрированный, — подсказывало мне, что я вижу перед собой одного из тех самых грозных мистиков, которые столь часто появлялись в Орсенне из окаймляющих ее пустынь и, точно угли, сгорали в пламени миражей и в огне песков. Идя к кафедре, он, подобно белому пламени, вился между рядами, не касаясь их; потом, когда он поднялся наверх по ступенькам, голову его снизу осветил пучок света от свечей, и от челюстей его на стену легла жесткая хищная тень; все лицо его как бы выплыло откуда-то из глубин и появилось на зыбкой поверхности ночи; присутствующие едва заметно прижались друг к другу, так что руки всех, кто пришел в храм, теперь соприкасались, и я понял, что вновь наступило время пророков.

Сначала он вполне безразличным тоном, неуверенным либо усталым, напомнил, что в литургии этому празднику отводится совершенно особое место, и выразил радость, словно речь шла о ниспосланной провидением милости, в связи с тем, что наконец-то в этом году его можно отметить с подобающим ему блеском в Святом Дамасе, «возносящем свой голос вместе с другими голосами, соединившимися этой ночью в единый хор воинствующей церкви, имевшей всегда особое звучание и ни с чем не сравнимую отдачу в сердце нашего народа». После этого лишенного внешних эффектов вступления голос обозначил паузу и затем зазвучал выше, становясь все более пронзительным и тонким, словно медленно вытаскиваемое из ножен лезвие.

— Есть нечто глубоко тревожное, а для некоторых из вас и горько-оскорбительное в том, что этот праздник исполненного ожидания и славы божественного Упования в этом году пришел на взбудораженную, не знающую покоя землю, когда небо объято дурными снами и сердца наполнены унынием и болью, словно перед скорым явлением тех грозных Знаков, о которых говорится в Писании. И все же, братья и сестры, я призываю вас в этом овладевшем нашим духом соблазне, где нет вины нашего сердца, увидеть скрытое знамение и с трепетом обрести в своем предчувствии то, что нам дано предугадать от таинства Его рождения. Ведь разве не в самые черные дни зимы, разве не в самой середине ночи нам был вручен залог нашего Упования, разве не в пустыне расцвела Роза нашего спасения? В тот день, который нам дано пережить сегодня вновь, все творение безмолвно простерлось ниц, не было слышно ни слова, и никакое эхо не отвечало на звук голоса; в ту ночь, когда звезды склонились как можно ниже к горизонту, казалось, что дух Сна проник во все сущее и земля повсюду, даже в самом сердце человека, радуется своей Тяжести. Казалось, что и все творение стало тяжелеть, наконец всей своей массой давить, подобно неподъемному камню, на замурованное дыхание Творца и что человек вытянулся во весь свой рост на этом камне и впотьмах на ощупь тянется к месту своего сна. Ведь человек так любит прятаться с головой под одеяло; а кто из нас не стремился угнаться за собственными сновидениями, считая, что спать будет лучше, если превратить все свое тело в удобное ложе, а голову — в подушку? Существуют такие же наглухо закрытые постели и для духа. Здесь в эту ночь я проклинаю в вас это увязание. Я проклинаю человека, сотканного из сделанных им вещей, проклинаю его потворство, проклинаю его согласие. Я проклинаю чересчур тяжелую землю, длань, запутавшуюся в собственных делах, руку, оцепеневшую в ею же замешенном тесте. Этой ночью ожидания и трепета, этой самой зияющей и самой зыбкой из всех ночей мира я заклинаю вас не поддаваться Сну, заклинаю вас не поддаваться Успокоенности.

Что-то вроде дрожи внимания пробежало по телам собравшихся, и раздавшиеся кое-где покашливания задохнулись в полутьме.

— …Обратимся же в сердце своем с трепетом и надеждой — и это нам сделать легче, чем многим другим, — к той глубоко обманчивой ночи, каковой является день, обратимся к этой заре,

что окутывает, подобно покрывалу, еще не сотворенный Свет. Земля уже чревата этим предчувствием рождения, но, чтобы укрыться, она выбрала ночь невнятного совета и дурных предзнаменований, и все то, что, возвещая о ней, несется впереди нее, подобно пыли перед движущейся армией, распространяет зловещий ропот, кровопролитие и несет предзнаменования разрушения и смерти. Ведь этой же самой ночью много веков назад люди бдели, и тоска сжимала им виски; они ходили от одной двери к другой и душили всех только что вышедших из лона матери новорожденных. Они бдели, чтобы не сбылось ожидание, они не оставляли ничего на волю случая, дабы не был потревожен покой и дабы камень остался лежать на прежнем месте. Ведь есть немало людей, для которых рождение всегда случается некстати, всегда разорительно и обременительно; сопряжено с кровью и криками, с болью и обеднением, с ужасной сутолокой — все становится непредсказуемым, планы нарушаются, покою приходит конец, наступают бессонные ночи, и вокруг крошечного гнездышка возникает целый вихрь случайностей, словно кто-то вдруг взял да и порвал тот самый сказочный бурдюк, в котором были заключены все ветры. (И то верю: рождение несет с собой также смерть и предзнаменование смерти. Но оно есть Смысл.) Я вам говорю об отнюдь не умершей породе людей, о расе людей с закрытой дверью, о тех, кто считает, что земля уже полна и насыщена; я изобличаю перед вами стражей вечного Покоя.

О братья и сестры, сколь редки они сейчас, те, кто в этой ужасной неисповедимости ночи празднует Рождество всеми фибрами своего сердца. Они приходят из глубин Востока и не знают ничего из того, что призваны сделать; единственный их проводник — огненный знак, что сияет равнодушно в небе и тогда, когда струится кровь виноградных лоз, и тогда, когда кровью наливаются катастрофы; у них во владении наполненное сказочными богатствами царство, и кажется, что даже от их одежд исходит сияние, похожее на сияние медленно осыпающихся в глубине пещеры несметных сокровищ. И все же они пошли, оставили все и пошли, взяв из своих сундуков самую редкую драгоценность, они шли и не знали, кому ее подарят. Преклонимся же теперь перед этим великим и ужасным символом: перед этим паломничеством наугад и этим даром чистому Пришествию. Вместе с ними по темным дорогам отправляется в путь и присущая нам частица всемогущего естества, отправляется вслед за движущейся безмолвной звездой, отправляемся мы, глубоко растерянные, ведомые чистым ожиданием. Они уже в пути, они идут в глубине этой ночи. Я призываю вас проникнуть в их Смысл и вместе с ними пожелать ослепления перед тем, что станется. В это смутное мгновение, когда, как мне кажется, все висит на волоске и даже сам час замирает в нерешительности, я призываю вас последовать за ними в их высочайшем Бегстве. Счастлив тот, кто умеет возрадоваться в самом сердце ночи, возрадоваться от одной лишь мысли, что она чревата, ибо мрак будет нести ее плод и она будет щедро одарена светом. Счастлив тот, кто оставляет все позади и вверяет себя дороге, не требуя никакого залога; счастлив тот, кто услышит в глубине своего сердца и своего чрева призыв неисповедимого освобождения, охватит взором этот иссыхающий мир, дабы возродить его. Счастлив тот, кто вытаскивает весла из воды на самой стремнине, ибо он достигнет другого берега. Счастлив тот, кто бежит от самого себя и отрекается и кто в самом средоточии мрака не преклоняется больше ни перед чем, кроме глубокого свершения…

Проповедник снова сделал паузу; теперь его голос звучал медленнее, и в нем слышались торжественные модуляции.

— …Я говорю вам о Том, кого не ждали, о Том, кто пришел, как ночной вор. Я говорю вам о нем здесь, в час, когда землю окутал мрак и когда сама земля, может быть, уже обречена. Я говорю вам о той ночи, когда не нужно спать. Я несу вам весть о рождении во мраке и сообщаю вам, что пришло наконец время, когда снова, еще раз, вся земля ляжет, как на весы, на Его длань: и близок уже тот момент, когда и вы тоже сможете сделать свой выбор. Да не отвратятся глаза наши от сверкающей в ночной глубине звезды и да будет дано нам уразуметь, что из самой глуби тоски, тоску превосходящей, по темному пути возносится неукротимый глас желания. Мысль моя отправляется вместе с вами, как к глубокому таинству, к тем, кто из глубин пустыни пришел поклониться лежащему в яслях Господу, который нес не мир, но меч, пришел покачать в колыбели столь тяжкое Бремя, что задрожала, почуяв его, вся земля. Вместе с ними я простираюсь ниц, вместе с ними поклоняюсь Сыну в лоне матери его, поклоняюсь открытому Пути и утренним Вратам.

Толпа внезапно качнулась и преклонила колени, осев неторопливо, словно стебли пшеницы от взмаха серпа, и всей своей глубиной церковь накатилась на меня, хлестнула меня по лицу мощным, неистовым ропотом молитв. Толпа молилась, тесно сомкнув плечи, сокрушительно неподвижная, превращающая все пространство под этими высокими сводами в столь плотную массу, что легким моим внезапно стало не хватать воздуха. От дыма свечей вдруг резко защипало в глазах. Я почувствовал между лопатками какое-то странное тяжелое нажатие и что-то вроде пронзительной тошноты, как та, что появляется, когда видишь истекающего кровью человека.

Я не стал искать Бельсенцу в этой толчее. От волнения у меня перехватило горло, и я с отвращением — с невыразимым отвращением — вспомнил сверление его вялого, близорукого взгляда, напомнившего мне лезвие, которое нащупывает уязвимое место в доспехах. Я прыгнул в стоявшую на приколе лодку. Тяжелая, влажная ночь притягивала меня к себе: вместо того чтобы вернуться во дворец, я поплыл к другому берегу лагуны.

Холодная, пропитанная солью ночь приятно бодрила. Прямо передо мной дворец Альдобранди с потушенными огнями походил на омываемую спокойными водами глыбу пакового льда; слева разрозненные огни Мареммы истощившимся созвездием расположились над самой поверхностью моря, водный горизонт как бы отступал перед вгрызающимся в него кишением звезд, уже поглотившим всю землю. Ощущение было такое, что Маремма растворяется в единой ночной массе, утопает в ней, принимает ее Образ и ее Час и исчезает в состоящей из крошечных огненных гвоздиков светосигнальной системе.

Я надолго затерялся в этой обетованной ночи. Я скрывался от самого себя в лоне ее неопределенности и ее далей. Влага холодными капельками скапливалась на моем плаще; лагуна неутомимо плескалась о борт слабо освещенной сигнальным фонарем лодки. Я незаметно погружался в сон. Иногда у меня перед глазами возникало лицо сидящего в своем кабинете в Адмиралтействе Марино; образ с застывшей на нем странной хитровато-осведомленной улыбкой колебался передо мной в ритме лодочных колебаний — он напоминал идущего по воде человека, похожего на смешную марионетку, — потом амплитуда колебаний уменьшилась; на какое-то мгновение лицо застыло передо мной в тягостной неподвижности, и я почувствовал, как взгляд его безмолвных и неподвижных глаз погружается в мои глаза, но тут же заснул.

Поделиться с друзьями: