Под девятой сосной в чистом поле

Ох, неспроста это! Алешка никогда просто так извиняться не станет. Всегда с какой-нибудь выгодой. Или хитростью.

– Садись обедать, сыщик.

– Ой, Дим, что-то не хочется. Я у дяди Лени здорово пообедал. А что у нас на первое?

– Пельмени.

– А на второе?

– Пельмени.

– И на третье пельмени?
– хихикнул он.

Но я не шутил. Я в самом деле сварил пельмени не просто в воде, а на бульонных кубиках. Получилось и первое, и второе.

– Ладно, Дим, наливай, - подумав, согласился Алешка.
– И первое, и второе. В один флакон. А то я, пока шел, уже проголодался.

– Что новенького?

– спросил я, с удовольствием глядя, как он наворачивает «первое и второе».
– Какие успехи?

– Большие, - ответил Алешка.
– Но их мало. Давай еще и третье. Заодно.

– Еще макароны есть, - сказал я.
– Прошлогодние. Я их сварил и яйцами на сковороде залил.

– Тоже прошлогодними?
– насторожился Алешка.

– Тетка Полинка принесла, свежие, - успокоил его я.

– У нее свежих не бывает, - со знанием дела возразил Алешка.
– Ей все некогда.
– Но макароны «на третье» стрескал. Несмотря на то что уже «здорово пообедал».

– Значит, сыщик великий, - подначил я, - пока не пролил луч света на это темное дело?

– Скоро пролью.

– Можешь не спешить.
– Я налил нам чая.
– Я уже пролил.

– Чай?
– не понял Алешка.

– Луч света, - небрежно пояснил я.
– Сегодня в магазине один источник информации в виде дядьки Паршутина сообщил имя похитителя. И даже сказал, что икона находится в его доме, в красном углу. На самом видном месте.

– Это кто?
– подскочил Алешка и в самом деле опрокинул чашку.

– Это Посошок!

Алешка сменил мокрые джинсы на сухие шорты и вылетел за дверь.

Избушка Посошка стояла на самом берегу речки. На самом крутом берегу. И казалось, будто она с тоской смотрит с этого берега в быструю воду и размышляет: а не бухнуться ли мне в глубокий омут, чтобы разом покончить со своей несчастной жизнью? Ее было жалко: кривая всеми стенами и перекошенными, сто лет не мытыми окошками, заросшая по худой кровле мхом, с клоками и прядями старой пакли, свисающими из всех щелей на радость птахам, которые уж сколько лет щипали ее на свои гнезда.

Но зато на задах усадьбы, в одичавшем саду стояла ладная банька. Красивая как сказочный теремок. И никак не верилось, что ленивый пьянчужка Посошок мог сотворить такое чудо.

Алешка вошел в темные сени. И сразу обо что-то споткнулся. Чуть не упал, пригляделся. У стены - развалившаяся груда каких-то небольших дощечек, ровных и одинаковых.

Алешка потер ушибленную коленку и постучал в дверь. Сначала вежливо - рукой. Никакого ответа. Бухнул правой ногой - тишина. Бухнул левой - то же самое. Повернулся спиной к двери и забарабанил в нее пятками, обеими по очереди. За дверью послышался недовольный вздох с грустным оттенком. Тогда Алешка без спросу вошел в избу.

В комнате, кроме хозяина, почти ничего не было. Лавка у стены, крытый драной клеенкой стол, на котором стояла пустая водочная бутылка, красивая табуретка (как из музея) и кривоногая раскладушка (как с помойки).

А в углу, под потолком, на резной полочке светилась знакомая маленькая иконка.

Сам Посошок, босой, в распахнутой на груди рубахе, сидел на лавке и грустно, задумчиво смотрел на пустую бутылку.

– Ну?
– наконец спросил он Алешку, чуть повернув голову, но с бутылки глаз не спуская, будто гипнозом силился ее наполнить.

– Чего надо?

– Ничего.

Долгое молчание.

– А чего принес?

– Ничего.

Опять пауза.

– А чего тогда пришел?

– Просто так.

– А… Ну ладно, тогда садись вон на раскладуху.

Алешка подошел к ней, посмотрел, недоверчиво потрогал:

– А она не рухнет?

– Чего?
– изумился Посошок с долей обиды.
– Вчера сам на ней сидел, не рухнула же.

Посидели, помолчали. Алешка чуть-чуть подпрыгивал на раскладушке - она в ответ жалобно повизгивала ржавыми пружинками. Посошок, вцепившись в края лавки, тихонько покачивался взад-вперед, и чуть слышно протяжно бубнил - будто пел про себя грустную песню, и болтал потихоньку босыми ногами.

– Чего там?
– вдруг спросил он, кивнув на окошко, заросшее паутиной, в которой сохли прошлогодние мухи.
– Чего новенького?

– Да ничего хорошего.
– Пружины под Алешкой еще жалобнее скрипнули.
– Паршутина собака укусила.

– Так ему и надо, - отозвался на великую новость Посошок, шмыгнув курносым носом.
– Дурного человека хорошая собака за версту чует.

– А вас собаки не кусают?

– Не, они меня, наоборот, за версту огибают.

Алешка не стал спорить. Он и сам бы этого Посошка за версту обогнул - такой от него шел густой винный дух.

– А еще чего?

– Церковь обокрали.

Посошок подскочил:

– Да ну! И много добра взяли?

– Подсвечники всякие. Книги старинные. А главное - икону чудотворную. Вот как у вас. Можно посмотреть?

– А ты чего, верующий?
– насторожился Посошок.

Алешка подумал и ответил загадочно:

– Сочувствующий.

– Это как?
– не понял Посошок.

– Это - в душе.

– А… Ну тогда гляди. На тубаретку залазь. Да смотри свечку не сковырни.

Алешка придвинул «тубаретку», на ходу подивившись ее красоте: прямо как из музея старинного быта - резное чудо.

Взяв в руки иконку, он сразу понял, что это не та, не подлинная. Настоящая была написана на древней дощечке, а эта - на простом кусочке картона. Но все равно: очень красиво и похоже на оригинал.

– Здорово, - сказал Алешка.
– Это вы сами, дядя Посошок, рисовали?

– Меня Егорыч зовут, - проворчал Посошок.
– А Посошком дураки дразнят.

– Я не знал, - сказал Алешка.
– Больше не буду. Я не дурак.

– Откуда я знаю, - не поверил Посошок. Почесал лохматый затылок.
– А образ… Не, образ не я писал. Мне такое не дано. Я по плотницкой работе специалист. Ну и столярничаю иногда. Когда выпить нечего. Вон, тубарет видал? Моя работа, под ней подпишусь. А икону - не, не я писал. Художник Поля.

– Художница?
– уточнил Алешка.
– Женщина, значит?

– Кто женщина?
– Посошок перестал качаться, застыл в недоумении.

– Ну художник.

– Почему?
– удивился Посошок.
– Почему женщина?

– Потому что - Поля!

– Во дает!
– Посошок аж подпрыгнул на лавке.
– А что, и Коля, выходит по-твоему, тогда женщина?

Алешка не стал спорить. Ему не эти тонкости - Поля-Коля - были нужны.

– А где она живет? Этот… Поля?

Посошок вдруг угрюмо замкнулся.