Под крышами Парижа

Ее интерес к моей жопе тут же угасает. Но этим она снова меня раззадорила, и у меня опять красуется эрекция. Я не готов позволять ей все прекратить. Опять пригибаю ей голову себе между бедер, пока она не принимается снова сосать мне очко, и я удерживаю ее за этим занятием, пока хер мой не приходит в форму для нового ввинта….

Возможно, ее интерес к моей жопе пробуждает во мне такой и к ее. Это прекрасный, женственный зад, много мяса и много волос. И то место, та темная напученная душа его, выглядит весьма способным для того применения, что я запланировал. Я раздвигаю ей ягодицы и смотрю внутрь. Как будто никогда не видел раньше… Лапуся надо мной хихикает….

Эта чертова штука шевелится. Она живая, она ерзает и, похоже, дышит. Сраки, могу себе представить, очень интересно изучать. В ней, возможно, тайну вселенной и не обнаружишь, но, блядь, это будет гораздо интересней, чем созерцать собственный пуп.

Лапусе, насколько мне уже удалось выяснить, не нужны наставления ни в каких мелких извращениях. Разумеется, поскольку я уже ебал ее в жопу и раньше, она знает, чего от меня ожидать и как к этому готовиться…. Она переворачивается на живот и подставляет ее мне…. вот она у меня перед глазами, раскинулась пиршеством. Я взбираюсь и даю Джону Четвергу принюхаться. Он заныривает, как из пращи, и Лапуся снова начинает стонать.

На сей раз я выебу Лапусю просто Адски. И она вполне этим довольна, за исключением того, что мне недостает рук, чтобы ее ублажать. Она хочет, чтобы с ее мандой игрались, щипали ей буфера, ей хочется, чтобы еще ощупывали снизу доверху, с головы до пят и всю сразу. Боже мой, ну и способность наслаждаться у этой пизды! Орально же она пускается восхищаться своей стервозностью, которую, похоже, сама ценит так же, как и я, и жует угол подушки….

Когда она у меня неплохо подрумянилась с этой стороны, я ее переворачиваю и набрасываюсь на ее початок, Лапуся испускает вой. Она хочет, чтоб ее ебли, упорствует она, но желает, чтобы хуй мой был у нее и в очке тоже. Поскольку я ей не бес Александры, не очень понимаю, как именно этого можно достичь… но Лапуся отыскивает способ. На бюро у меня лежит щетка для волос с круглой гладкой и довольно пузатой рукояткой. Ей подавай ее.

Наконец я отдаю ей щетку… Я обнаружил, что есть два способа хорошенько ввинчивать… один – разыгрывать сильную руку, а другой – давать сукам идти на поводу у любого вывихнутого представления, что взбредает им в голову….. поэтому я отдаю ей щетку. Она ложится на бок, подымает ногу, чтобы все у нее там приняло ту форму, какую ей хочется, и фьють! По самую щетину!

Свой хер я заправляю ей в фигу как можно быстрее… Боюсь, она кончит без меня, с такой ловкостью она управляется с этой рукоятью щетки. Вот так я ей и ввинчиваю… выебываю из пизды ей Крошку Иисуса, а она отымает Ад у себя из жопы щеткой.

Она так жарка, как в термальном, так и в половом смысле, что на той энергии, которую она пережигает, я б мог гонять всю систему метро часа три. Кожа у нее становится скользкой, и потому, что она сама по себе для начала сучка живенькая, мы вскоре оказываемся с нею в такой позе, какая должна походить на гнездо очень гибких угрей. Но хер мой по-прежнему у нее под ногами, пихается ей в этот зуд, пока мы оба не кончаем.

– Это было чудесно… – начинает она, но на этом и заканчивает.

Она еще не вынула рукоять щетки из своего очка… она еще немного покручивает ее, движет ею взад и вперед. Я перескакиваю через нее и запихиваю рукоять обратно, до упора, и выдаю ей остаток той ебли, на какую уже не способен Джон Ч.

Ну и Адский гам же пизда способна поднять! Если она и дальше так будет, с четырех кварталов все сбегутся к ней поглядеть на веселье. Я накидываю подушку ей на голову и продолжаю таранить ее щеткой. Она больше не может этого терпеть, конечно, я убиваю ее и т. д. и т. п., должен признать, она еще и последовательна. Все то время, пока я сую ей щетку, она повторяет одну и ту же реплику…. но интонация меняется и выдает ее. Ей великолепно воображать, как гнусно к ней относятся, и она полностью в своих правах… Я ею злоупотребляю, причем еще и гнусно. Но злоупотребление заканчивается, когда она еще раз кончает, и я знаю, что на самом деле вечеринка для нее удалась.

Я сижу у нее на спине и заглядываю ей в жопу, когда закончил. Она вяла, выдохлась, а две большие толстые ягодицы ее просто-напросто очень сильный соблазн. Я переворачиваю щетку щетиной книзу и шлепаю ею Лапусю. Та ахает, но не вполне воет…. И после этого произносит:

– ОХ, – и вздыхает. – Еще раз, – шепчет она.

Я принимаюсь ее шлепать довольно жестко, и она поначалу шепчет:

– Еще… еще… – всякий раз, когда щетка падает.

Затем начинает скулить…. ей больно, однако по-прежнему нравится… Задница у нее розовеет, сплошь крохотные точки, которые напоминают мне формы для печати. В конце концов она уже не шепчет….. она просто вздыхает……

Когда я отбрасываю щетку и кладу ладонь ей на задницу, кожа там яростно раскалена. Завтра у нее выступят синяки. Я выхожу из спальни за бутылкой вина, а когда возвращаюсь, она лежит все так же, как я ее оставил. Мы оба выпиваем по два бокала вина в молчании, и точно так же безмолвно она одевается. Когда она готова к выходу, стоя у двери и уже держась за ручку, она поворачивается ко мне и страстно меня целует.

– Спасибо, – говорит она, – спасибо тебе, спасибо!

Прощай, Лапуся.

* * *

Эрнест все уладил. Уже пару недель он переживал из-за своего сумасшедшего изобретателя. Не столько из-за него самого, сколько из-за его женщин…. жены и дочери. С тех пор как обнаружил, что этому старине накласть с двумя приборами на то, кто ебет и ту и другую и почему, Эрнест сделался несчастен. Что-то здесь не так, утверждает он, у них наверняка зараза какая-то или что-то вроде. Или этот старый хрыч вокруг детективов понаставил на изготовку: когда подаст им сигнал, выскочат откуда ни возьмись с фотоаппаратами и вспышками и получат необходимые улики для развода. Когда я обращаю его внимание на то, что мужчине вряд ли понадобится развод с собственной дочерью, Эрнест просто еще больше утверждается во мнении, что дело здесь нечисто. Ему хочется завалить обеих пёзд, но будь он проклят, если станет играть по правилам старика Сницграсса. Даже с фамилией у него что-то не то, утверждает Эрнест. Слыхал ли я, чтобы кого-нибудь звали Сницграсс? Очевидно же, фальшивка… что-то во всем этом странное..

Но, как я сказал, Эрнест все уладил. Он бы хотел, чтобы я сходил и проверил, что там за пейзаж. Может, мы по очереди сможем выводить этого Фицберга или Вистфаста на прогулку поглядеть на Орион или что-то, а другой тем временем будет ввинчивать той пизде, кому в данный момент это нужнее. Поэтому он выуживает приглашение на ужин к ним для нас обоих.

Я должен прийти под предлогом того, что собираю материал для статьи на тему «К чему нас ведет наука?». У Эрнеста веры в силу прессы столько же, сколько у парижской мадам.

Муцборг, как, выясняется, его все-таки зовут, – сверчок, а не человек, вечно подскакивает, с пушистой рыжей бородой, подстриженной коротко, он ею пользуется как помесью перочистки, салфетки, протирки для монокля и универсальной ловушки. Поскольку мы с Эрнестом тут якобы по серьезному делу, сперва знакомимся с его изобретениями, а уж потом – с его сворой пёзд. Изобретения у него разбросаны по всему подвалу, все стопроцентно либо разломаны, поскольку с них сняты детали для чего-нибудь другого потом, либо так и не завершены. Большинство сводится к усовершенствованным картофелечисткам либо таким приспособлениям, где в одном устройстве сочетается полдюжины полезных инструментов. Единственное возможно как-то практически применимое – усовершенствованный легчайший цемент, но он рассыпается в пыль от малейшего касания. Вообще же, это неопрятная мусорная свалка, каких я давно не наблюдал, совершенно не вдохновляет. Сам Муцборг чуть поинтереснее, и, когда он говорит, я по-настоящему жалею, что не намерен писать статью о том, что он рассказывает… он так дьявольски искренен.